Теплеть начало рано. В это время в Ланфе становиться заметно больше людей. Вальгард замечал это каждую новую весну. Зимы здесь были не такие холодные, как на его родине, но все-равно только с весной появлялись базары и тянулись люди из Дамани. Дамани - второй город на острове Лианфир, и, в отличии от Ланфа, находился на побережье. Там часто можно было не только чародеев, но и людей - торговцев. А поскольку торговать сами с собой круглый год они не могли, то старались найти чародея, который проведет их в Ланф. Здесь торговля начиналась с новой силой.
Ланф многих манил. Когда-то Вальгарду он казался городом из детских сказок. И если отбросить то, что за годы проведенные на Лианфире он привык к острову, то тот действительно представлял собой уникальное место. Чародеи жили везде - и в Агре, и в Эйсгарте, и в Нордхейме, но ни в одном городе не было их такого количества. Здесь удивительнее быть не чародеем, чем наоборот. И это придавало Ланфу загадочность и очарование.
Хотя если отбросить то странное влияние, которое оказывал Ланф на всех впервые приехавших на него, город был самым обычным. И ссоры на базарах случались самые обычные.
Весной некоторые чародеи уходили в Темнолесье (вряд ли далеко, потому что это было довольно опасно), чтобы собрать травы, которые продавали на базарх в Ланфе. Иногда подобные травы хорошо подходили для разного рода эксперементов, в том числе тех, которыми занимался Вальгард. Обычно цены за подобные травы были весьма высоки в силу редкости товара и его уникальности, поэтому приходилось некоторое время торговаться. Продавец - чародей с узкими раскосыми глазами, сбавлял цену очень неохотно. Хотя в тот момент, когда он заметил у Вальгарда кольцо с Единым символом, Лунд подумал, что тот все-таки решит сбавить цену, но вместо этого его глаза сузились еще больше, он поцокал языком и вновь назвал прежнюю цену. К несчастью для Вальгарда рядом топтался еще один покупатель. Торговец явно был рад этому обстоятельству. Его улыбка расцветала на глазах Вальгарда, что раздрожало чародея еще больше.
Нехотя Вальгард потянулся за кошелем, кажется, придется все-таки отдавать названную цену, но в это время неподалеку послышалась брань. Оба, и Вальгард, и торговец одновременно повернули головы.
Шум разростался. В ссору стали включаться и другие случайные прохожие. Вальгард пытался понять, что же стало причиной подобного, но разобрать что либо все-равно не удалось. Увидел он только какого-то невысокого мужчину с большими ушами. Тот о чем-то разговаривал с каким-то типом. Второй явно был недоволен случившимся, хотя первый и стремился избежать ссоры, как показалось Вальгарду.
- Если не будите брать, другому продам.
Узкоглазый торговец оторвался от созерцания ссоры и вновь вернулся к более насущному вопросу.
- Пусть забирает, - Вальгард махнул рукой. Торговаться ему изрядно надоело, к тому же справедливо можно было предположить, что второй покупатель был знаком с торговцем и так они оба решили набить цену.
Под недовольные возгласы продавца Вальгард пошел в сторону, где только что была ссора. После того, как парень с большими ушами ушел прочь, все невольные зрители и участники вновь вернулись к своим делам. Даже тот, кто начал эту ссору уже не было. Зато откуда-то со стороны доносилась брань про телячьи зубы. Вальгард отчетливо слышал, что торговец кричал что-то про них.
Пройдя несколько шагов Лунд остановился и опустил взгляд на землю. Там, где только что стояли участники ссоры, валялся кусок пергамента. Рисунок (а судя по черным линиям от угля, там явно был рисунок, точнее его кусок) был уже затоптан не одной парой ног, поэтому разобраться в нем было не так и просто. Вальгард повертел головой, надеясь найти владельца рисунка, возможно вещь была все же ценная. Сам не зная почему, он решил ее все-таки вернуть. В противоположную от торговца трав сторону, прямо туда, где все еще спорили про телячьи зубы, уходил бывший владелец оторванной части.
- Эй, - крикнул Вальгард, стараясь пробраться как можно ближе, было не удобно, мешали толпившиеся покупатели. - Эй!
Узнать потерявшего часть рисунка среди толпы было просто, а вот сделать так, чтобы он понял, что обращаются к нему, куда сложнее. В этот момент кто-то толкнул бочку, так сначала опасило накоренилась, а затем с грохотом упала и покатилась вперед, подгоняемая, в этом Вальгард готов был поклясться, ветром вызванным волшебством. Бочка катилась аккуратно в сторону торговца телячими зубами.

[indent] — Ты не знаешь, где твой брат? — Голос матушки звучит певуче и спокойно, вопрос задан обыденно и как бы между прочим. И лишь долгие годы совместной жизни и житейских ситуаций научили домашних различать тонкую грань интонаций, скрываемых истинной леди слишком ловко, чтобы быть очевидными с первого и даже со второго раза.
[indent] Лайна поднимает взгляд от сливочного бламанже, беспокойно вздрогнувшего на поданной прислугой тарелке, и встречается глазами с матушкой, смотрящей внимательно и безотрывно на дочь поверх плавного фарфорового изгиба чашки, пока выцеживала со дна последний глоток послеобеденного чая. Как Марселин умело сглаживает свои эмоции и истинные мысли на нежном круглом лице, точно так же у самого младшего ее дитя не получается скрыть и толику информации, откровенно читаемую в честных глазах цвета майской лазури, сломанной линии бровей или же еще по-детски пухлых губ. В тишине комнаты с высокими сводами слишком громко и отчетливо хлопнул о каменный пол каблук упавшей с ноги маленькой леди туфельки, которую она до этого мечтательно раскачивала в воздухе под столом, предаваясь сладостным (но не настолько, как двойной десерт) мечтам. Румянец заливает упругие щеки Элайны — маменька не одобряет таких фривольностей, как хорошо, что кроме них здесь больше никого нет! Отец отправился на какую-то слишком важную встречу, чтобы пренебречь домашней трапезой в кругу семьи, старшие братья вслед за ним увязли в своих делах, все чаще не являясь домой на общие обеды и ужины (матушка цокает языком и грустно качает головой, ее слепо любящее родительское сердце никак не может смириться с тем фактом, что взрослые лорды больше не нуждаются в ее опеке и ласковой руке). А вот младшего из братьев, золотоволосого Леона, которому достается больше свободы, чем наследнику-баронету, и меньше присмотра, чем единственной сестре, нигде нет. Впрочем, новость ли это?
[indent] Эла вздыхает. Пряча взгляд за опущенными ресницами, она натыкает на крайний зубчик десертной вилки иссиня-фиолетовую ягоду ежевики, голос шелестит:
[indent] — Я не знаю, матушка, — но обе сами себя обманывают в этом неведении. Повадки младшего лорда и его выходки известны в этом доме всем, но по негласной традиции никто не озвучивал их вслух. Как-то раз Элайна случайно услышала разговор барона и баронессы, чему виной была плохо закрытая дверь рабочего кабинета Бенуа и придавленный возмущением громкий шепот Марселин, оправдывающий вседозволенность Леона его юношеством, требующим хорошенько выветрить всю дурость, чтобы в свой срок стать серьезным мужем. Приняв это за непреложную истину, девица Сорель вмести со всеми прощала баловство брата и смиренна ждала часа икс. Но он все не наступал и не приходил, совсем как загулявший Леон, зачарованный громкими гуляньями с друзьями и пестрыми дамскими юбками. Лайна снова вздохнула и вправила голую ступню в упавшую туфлю.
[indent] Мадам Сорель благоразумно перевела тему: в Гвиллин приехало семейство Гарнье, хорошо бы Элайне завести доброе знакомство с их дочерью, Элизой, тогда, быть может, и ее отец не будет так принципиален относительно всяческих слухов, распускаемых в людской среди слуг. Девушка ерзает на стуле и с угасающим интересом смотрит на свой десерт — матушка опять все решила за нее, когда и с кем дружить. Конечно, у дочери барона совсем нет подруг, ей хватает братьев и книг, но разве нужно что-то еще? Как сложно быть правильной леди!
[indent] Что-то пробормотав в ответ — кажется, очередное согласие, чтобы Марселин ослабила свой напор, — Эла выскальзывает из-за стола и, будучи окрыленной улученным часом свободы, отправляется в сад, к своему любимому потаенному месту у дикого пруда. Там в обществе поющих в камышах лягушек и шелестящих на исходе дня цикад, она сделала несколько зарисовок пейзажа и попыталась дорисовать портрет дядюшки Филиппа по памяти, начатый на торжествах двухнедельной давности в честь шестнадцатилетия Лайны. Заложив карманный блокнот свежесорванной веточкой мелиссы, маленькая леди сделала несколько неспешных кругов вокруг розовых кустов, полюбовалась на облака, воспламенившиеся над горизонтом, а после направилась в дом, чувствуя себя счастливой и смиренной.
[indent] Настроение выдалось слишком воодушевленным, чтобы начать мурлыкать себе под нос недавно выученную сонетку, наложенную на импровизированную музыку. Элайна развязала бант на шее у бархатного чокера, спрятала его в шкатулку, нагнулась и вдохнула запах уже начинающих увядать полевых цветов в вазочке на подоконнике, выглянула в окно, выискивая первые звезды на синеющем небосводе, и… Кто-то постучал в дверь.
[indent] Леон и какая-то растерянная барышня. Вопросительно вскинув брови, Лайна перехватывает смущенную улыбку брата и в очередной раз вздыхает, так трагично и невольно подражая маменькиным повадкам.
[indent] — Видимо, знакома, — наблюдая за вторжением в свои личные покои, леди Сорель без долгих объяснений понимает, что происходит и какая роль ей отведена в этом небольшом импровизированном домашнем спектакле. Услышав маменькины шаги, Эла испуганно округлила глаза, дрогнувшей рукой выудила из потайного кармана в складках своего платья тот самый блокнот с художественными зарисовками и в последний момент сунула его в руки Элизы. 
[indent] — Матушка..? А мы с Элизой показывали Леону сделанные в саду пейзажи… Леди Гарнье чудно как хорошо владеет тенями, ты только посмотри, — немного резковатым жестом собственника забрав обратно книжицу у незваной гостьи и сверкнув на брата недовольным взглядом, маленькая Сорель оказалась рядом с Марселин и раскрыла страницу с мелиссой, для пущего эффекта ткнув туда пальцем.
[indent] — Так вы знакомы с леди Элизой? — Осторожная недоверчивость проступает в тоне матери.
[indent] Лайна пытается совладать со своим лицом, чтобы озвучить как можно более честное «да, матушка, ты же сама мне советовала» — Элайна послушная дочь, порой даже слишком. Рукой же, заведенной за спину, подает безмолвные сигналы, сжимая и разжимая ладонь, — «святая Кель, Леон, не молчи и помогай!»

Удобно быть чародеем. Вот как сейчас, когда Тао меряет шагами кабинет, а принесённый одним из старших наставников свиток услужливо летит за ним. Магистр зачитывает имена одно за другим, а наставник даёт краткую ёмкую характеристику названным выпускникам Нентхолла. Лет пятьдесят назад свиток бы падал через каждые три шага - тогда самоконтроль был похуже, зато характер получше - но сейчас держится, как приклеенный к невидимой ниточке. И преподаватель смотрит на магистра, едва не открыв рот. Впечатляюще и абсолютно...
- Бесполезно, - коротко резюмирует Тао, и наставник едва не подскакивает на месте, когда свёрнутый свиток прыгает к нему на колени. - Так я ученика не выберу. Мне нужно их увидеть, мастер Мбата.

Полноватый, чуть лысеющий игбоорец задумчиво почёсывает затылок. Встречает взгляд Тао, полный вежливого недоумения, и торопливо опускает руку.
- Это можно устроить, пожалуй, - наконец говорит он. - Все ваши тут, на практику пока никто не уехал.
"Ваши" - это уроженцы Сонмуна. У Тао негласное право выбирать себе учеников с архипелага самым первым. Обычно он только их и учит, но вовсе не потому, что презирает другие народы (хоть так и болтают). Клятву, данную ныне покойному императору Йошинори, уже не взять назад. И пока Тао жив, он будет учить своих соотечественников.
Правда, иногда закрадывается в его голову малодушная мыслишка, что стар он уже для всего этого: для приключений в полях, для ночёвок в дешёвых тавернах или вовсе под открытым небом, для тревоги за учеников. Он слишком стар и слишком устал, хотя в его волосах всего две седые пряди, и те не из-за почтенного возраста.
- Ведите, - решительно говорит магистр, и мастер Мбата ведёт.

Время обеда уже миновало, так что выпускники, собравшиеся провести свободное время по своему усмотрению, совсем не рады, что их сейчас будут пересчитывать и рассматривать, как груши на рынке. Груши Тао, кстати, любит, а вот молодых стражей, решивших, что они уже великие мастера - нет.
В этот раз сонмунских выпускников четверо. Трое молодых людей и девчонка.
Мастер Мбата заставляет молодёжь построиться на тренировочной площадке, и Тао деловито проходится вдоль короткой шеренги туда-сюда.
- Меня зовут Тао Ки, - сообщает магистр. Реакция на это имя даже у этих четырёх на редкость разнообразная: от полного безразличия и кислой мины  до испуга и восхищённого "ооооооо". Испуг и кислая мина были как-то даже выразительнее. И привычнее. - Один из вас будет называть меня наставником, поскольку я вновь намереваюсь взвалить на себя тяжкую ношу преподавания. Иными словами, сделать из бездарного неумехи настоящего стража.

- Мы и так настоящие стражи, - говорит Кислая Мина, вызывающе вздёрнув подбородок. - Мы прошли обучение. И хоть сейчас можем сразиться...
- С кем? - хищно подбирается Тао, как большая кошка, готовая выпустить когти. - С окуллом? С Убавляющей мясо? Со стаей ниляд?
- Да хоть бы и с окуллом, - бурчит Кислая Мина, а магистр мысленно уже признаёт его непригодным. И ставит воображаемую поминальную табличку на воображаемый поминальный алтарь. Нет, этот олух его учеником не будет.

- А разве вам так можно? - следом интересуется Безразличный. - Я слышал, что мы можем выбрать себе наставника из старших стражей, и если он согласится, то...
- Будут у вас другие наставники. Когда я от вас откажусь, - отбивает выпад Тао и поворачивается к девчонке.  - Ну-ка, юная госпожа, вы тоже считаете себя великим мастером?

[indent] Он уехал из Эйсгарта при весьма удачных событиях.
[indent] Оставив Мордреда с ценными указаниями, а также любезно распрощавшись с представителями королевского двора, Владуц Ракоци в приподнятом настроении вернулся в Агру думая о своём приобретении. Наверное, таким довольным Иренке не видела его очень давно, и вилай не думал скрывать хорошее расположение духа. Конечно, безусловно, он соблюдал правила приличия и постную рожу после гибели Гаррета Кадвалладера и множества гостей, прибывших в Ардуейн, но в душе ликовал.
[indent] Детали его хитроумного паззла понемногу начинали складываться, осталось лишь Мордреду сыграть во всем этом свою роль. Вопрос, справится ли он. Ракоци пока не был уверен до конца.
[indent] — Моя дорогая Иренке, — Владуц целует её в щеку прежде, чем они отправляются в дорогу. Черный цвет идёт ей также как ему самому, но в жаркой Агре, где сейчас разгар лета, смотрится немного самоубийственно, но Ракоци с удовольствием облачается в темные оттенки, радуясь, что паланкин скрывает их от палящих лучей. Наслаждаясь дорогой, он даже мурлыкает себе что-то под нос, жмурясь от яркого солнца. Он не объясняет Ирен все свои планы и их итоги, пока не время, а супруга, зная, когда именно стоит задать вопрос – помалкивает, обдумывая что-то своё.

[indent] — Ох, такая трагедия, — Владуц взмахивает картинно руками, покачивая головой, когда к нему подходит кто-то из гостей. На церемонии он вел себя чинно, как следовало бы вести себя члену семьи и сейчас так же находился в своей роли, наблюдая, как и другие разыгрывают драму о якобы погибшей Эржебете. Он редко её видел, мало интересовался делами этой женщины и терпел её исключительно из выгоды и семьи, поэтому и сюда приехал примерно по этим причинам. Старуха Мадьяр была весьма проницательной леди, поэтому ему, как человеку, которому было что скрывать, следовало держаться от неё подальше. Она не должна была знать, какую роль он хотел уготовить её внукам и внучке.
[indent] Он отворачивается от очередного зеваки, притягивая к себе Иренке за локоть. Мягко. Нежно. Владуц не любит причинять боль без необходимости, особенно тем редким людям чьим расположением он дорожит, да и к чему это всё, если он в прекрасном расположении духа? Он слушает речь Белы внимательно, подмечая все интонации и слова, которые вызывают у публики согласные кивки. Да, тот факт, что старший Мадьяр уже много достиг, определенно бонус, который обязательно сыграет свою роль, когда это будет необходимо.
[indent] — Дорогая, тебе не кажется, что нам следует прогуляться? — любезно спрашивает он, придерживая супругу за талию. Они оборачиваются ровно в ту минуту, когда рядом оказывается дорогой племянник Янош и Владуц улыбается ему настолько, насколько позволяют приличия.
[indent] — Янош, с превеликим удовольствием, мой дорогой, — он расцеловывает племянника в обе щеки, отмечая его цветущий вид. Ему, к его вящему неудовольствию, не посчастливилось не побывать на коронации и это создало некоторые проблемы. Признаться честно, Ракоци не думал, что дипломатическая миссия затянет племянника в Эйсгарт и был этим сильно недоволен.

[indent] На какое-то время они с Иренке снова снуют среди гостей, принимают соболезнования и воздают хвалу богам, пока толпа постепенно не начинает редеть, утомленная сегодняшним днем и крепостью вина, которое здесь радушно наливали. Сам Ракоци выпил практически ничего, поэтому трезвость ума, как обычно, его не покидала.
[indent] Поставив полупустой бокал на столик, мужчина замечает своих племянников и племянницу, которая о чем-то крайне эмоционально с ними разговаривает. Интересно. Медленно и очень ненавязчиво, он подбирается поближе, чтобы услышать причину её взволнованного рассказа и это заинтересовывает его. Возможно, перспективы, которые он рисовал, могут заиграть совершенно иными красками и удача будет на их (его) стороне.

будешь сопротивляться?

они будто становятся еще ближе, переплетаясь телами, однако их танец совсем не похож на те, что танцуют влюбленные в знаменательные дни; движения слишком резкие и отрывистые, лишены всякой нежности или любого другого «светлого» чувства. их пляс резкий, в какой – то степени дикий и отчетливо напоминал столкновение двух, столь разных по смыслу и содержанию, стихий. эрлебальд яркий и безумный; его улыбка словно оскал, а речи наполнены ядом, прожигающим все изнутри. вандалгар видный; он всегда был таким. притягивал к себе внимание, приковывая всеобщие взгляды. и даже здесь и сейчас, на их собственной свадьбе, умудрялся завладеть сердцем каждого из гостей, словно праведный принц, решивший завоевать неприступную принцессу своей теплой улыбкой. бред. ингрид ему не верила. совсем.

тебе бы хотелось, чтобы я был к тебе неравнодушен?

вздор. брехня. откровенная ложь. ей от него не нужно никаких обещаний, кроме того, что услышала пару часов назад, - твоей ненависти всегда хватало на нас двоих, – винигард вторит ему, улыбаясь, - пора ее немного остудить, -  отчего – то слова, брошенные в полушутливом тоне, проникают под кожу, и принцесса просто не видит другого выхода, как ответить так же, не давая никого конкретного ответа на этот провокационный вопрос. она снова улыбается и пытается не упасть, поспевая за слишком быстрым темпом. по правде, ей никогда не было наплевать на него. с самого детства эрлебальд вызывал слишком широкий спектр противоречивых чувств: сочувствие, интерес, досаду, гнев и даже легкое разочарование, но никогда не холодное безразличие, которое она испытывала к большему количеству своего окружения. вандалгар, в действительности, по своей натуре был многогранен, но ингрид никогда не скажет этого вслух, как и не признает, что чужой сбившийся голос и секундная грусть гулким стуком отозвались внутри, заставляя ослабить хватку и аккуратно спуститься вниз ладонью, провести по плечу. неосознанно; едва заметно и аккуратно, будто тело пыталось поддержать новоявленного мужа вместо нее, - я от своих слов не отказываюсь и клятв не нарушаю, – колкий комментарий про верность и уважение не злит, лишь отчасти напрягает. уважение? внимание? почет? кажется, будущее у них будет действительно занимательное, раз в одном простом танце им удается слишком многое друг о друге «почерпнуть»; раз давить на больные точки и столь филигранно играть становится интереснее и забавнее, чем годы противоречивых взглядов и попыток не озвучить собственное мнение, выйдя в открытую конфронтацию.

издеваешься, – ингрид хочет его ударить, но вместо этого смеряет тяжелым взглядом, стоит вновь пуститься в пляс; кожа на шее горит. полыхает ярким пламенем, однако в этот раз, во славу медиалу, ей удается удержать собственное лицо от смущения. и так в этот вечер она подарила ему слишком много поводов для потех и услады, хватит.

мой дорогой муж, - танец подходит к своему логичному концу и винигард все же решает поддаться; вступить в эту непонятную игру и просто наслаждаться тем, что будет. в конце концов, раз ей этого теперь не избежать, то плакать в стороне и топать ножкой от негодования точно не входило в планы, она не даст себе переиграть, -  не имеет никакого значения, – льнет словно невинная дева, что ищет защиты, соприкасаясь самыми интимными местами; плевать, что подумают отец и мать, как отреагируют другие. ингрид сжимает крепче переплетенные пальцы, а свободную руку перемещает на шею, стоит им остановиться с последним аккордом музыки, - то, чего я на самом деле хочу, – улыбается, а после – легкий поцелуй в уголок губ и поклон в сторону зрителей, прежде чем отойти к столу.

сердце заходится, а перед глазами плывет, но винигард твердо стоит на ногах, ощущая, как вандлагр идет следом; чувствует, что тот ухмыляется, однако старается не обращать внимания, возвращаясь к столь вынужденным обязанностям: улыбается, принимает поздравления и даже высказывает незамысловатый пост в сторону семьи; выпивает бокал, а за ним еще один и еще. в какой – то момент будто бы теряется, и все же приходит в себя, когда старший брат аналогично отцу решает с ней станцевать. улыбка виллема успокаивающая, а шутки возвращают в детство; рядом с ним она наконец – то расслабляется и забывает, что в этот день захлопнулась ее золотая клетка, а вечер неумолимо близится к концу, что означало самую «важную» часть их брака. ингрид спокойно могла ему отказать; могла выставить за дверь и сказать, что после официальной части долг родителям уплачен и ни о чем другом не было и речи. понимала, что вандалгар, возможно, и не будет возражать, но точно не удержится от ушата колкостей и издевок, которые будет кидать последующие пару месяцев.
нет.
она ему не проиграет, но и не побежит, сломя голову вперед. будет осмотрительнее и осторожнее. попытается понять, чего он хочет сам и что ожидает.

может так ей станет легче принять тот факт, что совместная ночь уже не кажется, чем – то столь отвратительно ужасным?

убедитесь, чтобы на оставшийся вечер хватило вина, – принцесса улыбается, провожая родителей, до того, как обращается к одной из служанок, что крутилась все празднество вокруг их стола, - и может, что – то поесть? – не признается, что за вечер так почти ничего и не съела, да и вряд ли сможет, чего не скажешь о чародее, аппетит которого пугал. сколько он ест? ингрид пожимает руки тетушки, приобнимает вальтрауд и закатывает глаза в ответ на вздернутую бровь старшего брата. все знали, что они могли бы уйти раньше других, но винигард выжидает и не спешит. не предпринимает ничего явно сама, кроме как мелких указаний, - эрик, ты на сегодня свободен, – хочет добавить, что ей ничего не грозит. все в порядке и необходимости нет, когда на самом деле просто не хочет, чтобы в этот вечер он был рядом. страсти и любви, как таковой, между ними давно нет, но налет неловкости и смущения от того, что во время всего бракосочетания паладин стоял рядом с ней не покидал до сих пор.

[indent] Этот дом пусть и не такой большой, но похож на тот, в котором вырос Хафиз: высокие потолки, резные колонны, пестрая мозаика на стенах и окна с цветным стеклом. Во внутреннем дворике, в тени кипарисов — широкий хаус с прохладной водой. Чтобы снять особняк, ушла впечатляющая сумма, но чего не сделаешь, чтобы пустить пыль в глаза.

[indent] Здесь все утопает в знакомой агрской роскоши — яркой, безмерной, нарочито великолепной. Хафиз лениво осматривает комнату, отведенную под его кабинет. Массивный деревянный стол, вазы с фруктами, ароматические смеси, от которых у непривычного человека разболится голова. Пол устилает огромный ковер с вышитой на нем золотой лошадью, бессменным символом Джалесара. Похожий когда-то лежал в отцовской библиотеке. Маленьким Хафиз не раз засыпал за книгой, уткнувшись носом в мягкий ворс, и тогда Али, слуга их семьи, подхватывал его на руки и относил в спальню — молодому господину не пристало спать на полу. Эти воспоминания так стары, что Хафиз не уверен в их правдивости. Может, это игра воображения.

[indent] Нет, родной Джалесар Хафиз помнит другим. Когда он был здесь в последний раз, то жил отнюдь не во дворце, а в пыльном переулке, что в двух улицах от центрального рынка, и домом его были два рассохшихся деревянных ящика, а одеялом — холщовый мешок. Сколько бы лет ни прошло, он помнит это: палящий зной дня, пронизывающий холод ночи, голод, от которого скручивает внутренности. А еще взгляды прохожих: в лучшем случае равнодушные, в худшем — внимательные и жадные, ищущие, как бы нажиться на маленьком оборванце. Хафиз в Джалесаре уже неделю (впервые с тех пор, как оставил его в детстве), но еще даже близко не приближался к тем трущобам, где когда-то жил. Его место там, должно быть, заняли другие дети, и внимание господина в дорогой чистой одежде никого из них не обрадует. Кто-то назовет это трусостью, но Хафизу все равно. Он купец, а не воин, и не мыслит подобными категориями.

[indent] В Джалесар его привели дела, а не сентиментальность. Вместе с ним морем из Тенобии прибыли кувшины оливкового масла — драгоценный груз по нынешним временам. Год выдался засушливым, цены на масло взлетели немилосердно, но Хафизу это сыграло на руку — о покупке товара он договорился заранее и теперь только подсчитывал прибыль. Это не говоря уже о том, сколько он выручит за другие, менее габаритные вещицы, привезенные из Эйсгарта. Уже утром пройдет сделка, и с нее Хафиз выйдет весьма состоятельным человеком.

[indent] Ему бы радоваться, но Хафиз вышагивает по своему кабинету, сосредоточенный и хмурый, и старается понять, что может пойти не так. Нехорошее предчувствие щекочет грудную клетку. В детстве он считал подобные чувства интуицией, пока наставница не подсказала более подходящее слово — талант. А Хафиз не дурак, чтобы пренебрегать талантами. Прежде чем пойти спать, он еще раз пробегает глазами по документам сделки, которые читал уже сотню раз, сверяет формулировки и цифры. С бумагами сложностей быть не должно, а если все же возникнут — то так Хафизу и надо.

[indent] Он задумчиво чистит персик — десертный нож срезает бархатистую кожицу, разбрызгивая сок. Чего еще следует опасаться? Грубой силы? Пожалуй, завтра на сделку он захватит с собой дополнительного охранника, и пусть добрые агрские торговцы не держат на него зла за излишнюю осторожность. От этой мысли должно стать легче, но почему-то не становится.

[indent] — Проклятье, — бормочет Хафиз, массируя переносицу не запачканной в соке рукой. Он волнуется так, будто прежде не заключал сделок. Наивность и глупость, каким не место в мире больших денег. Может быть, это и не талант шепчет ему предупреждение, а всего лишь детский страх перед родным городом. Здесь он чувствует себя не взрослым человеком, каким успел стать стал, а босым беспризорником. Впрочем, едва ли что-то на свете заставит его признаться в этом — даже самому себе.

[indent] Он цепляет кончиком ножа мякоть персика и отправляет в рот. Сладкий. Все-таки Хафиз скучал по родным краям.

[indent] Агра была такой же, какой он помнил ее с детства. Агра больше не была такой же, какой он помнил ее. Гильерме не понимал, где проходит эта грань между воспоминаниями, ожиданиями и явью. Солнце все так же ярко слепит в глаза и оставляет жаркие поцелуи на щеках, громкий и пестрый южный базар живет своей жизнью, вести с северных земель долетают до сюда с ветром только слухами, словами и перешепотом.
[indent]  Как и другие, златоокий слышит вести о войне Нордхейма и Эйсгарта, лишь украдкой бросает взгляд на Гретхен — ему безразлично, ее же реакция должна быть иной. Едва ли у него есть право удерживать чародейку рядом с собой, но если бы она решила вернуться с первым же кораблем, то почувствовал бы себя одиноко. Возвращение домой спустя столько десятилетий было важным для Гиля, ему хотелось делиться этим хотя бы с кем-то. Его глаз горел, внутри трепетало, как у предвкушающего любимую сладость ребенка, хотелось показать Гретхен все, что когда-то было частью его детства.
[indent]  В один из вечеров он позволил себе сесть за игральный стол, и боги были благосклонны — тяжелые монеты упали в поясной мешок, но тяготили его не так долго. Желая предстать перед своими соотечественниками в выгодном свете, де Борха ведется на ткань цвета шафрана и покупает новый костюм на агрский манер. Кошель снова пуст, но мужчина путает растопыренную пятерню в кудрявых волосах и беспечно пожимает плечами. Что легко приходит, точно так же и уходит. Банкирский сын разучился держаться за вещи, ведь смерти все равно какое у тебя имущество за плечами. Если есть возможность — бери, трать, приобретай, живи!
[indent]  Но людской шепот упоминает не только войну двух новоиспеченных королей. Даже перебирая и вертя в руках безделушки на базаре, острый охотничий слух ловит упоминание о напастях самой Агры. Чуть наклоненная в сторону голова, сверкнувшая жемчужная серьга, задевшая высокий воротник, вздох ветра, донесший четкий голос — и Гильерме узнает, что в его родных землях активны собумы. Не самая приятная тварь, с которыми приходится работать сильдам. Хотя… есть ли в их работе что-то приятное?
[indent]  Очарование шумного Ин-Аменаса отходит на второй план. Де Борха больше не торгуется за пару яблок с торговкой, а будто бы невзначай расспрашивает в таверне о происшествиях, соизмеряет услышанное, задумчиво касается пальцами навершия камы, закрепленной за поясом. Гиль хочет посоветоваться с Гретхен, стоит ли впутываться в новую авантюру. Как сильду — само собой. Но ему ранее лично не доводилось иметь дело с собумами, лишь в книгах и рассказах наставницы. Ошибки и самонадеянность могут дорого стоить. Опять же боги решают за него — в срочном порядке собирается Совет, куда помимо всего прочего зовут и златооких, до кого рука дотянулась. Рука же Гильерме тянется до Гретхен, которую он берет с собой.
[indent]  Переступая через порог зала, весь осторожен и напряжен, как натянутая струна домры. Держится в стороне от остальных, чувствуя себя не очень уютно в обществе высоких чинов. Темным взглядом оглядывается вокруг, чуть склоняет голову в молчаливом приветственном жесте, когда встречается глазами с Гретой, кивает Аалии, щурится на джалесарского советника, не понимая и не принимая его позицию. Есть большое желание вмешаться и на равных вступить в спор, но приходится сдерживаться — не такой уж и плохой из него охотник на монстров, да не той величины и опыта.
[indent]  Легкая рябь первой прошла по воде в стакане, который стоял перед сильдом. Его пальцы, перестукивающие веером по столу, замерли в воздухе, а взгляд застыл. Дрожь нарастала и уже передавалась всему. Гильерме вскочил со своего места, не глядя рукой оттеснив Гретхен к стене, а сам выглянул в окно. Город готовился к празднику, но едва ли происходящее было частью торжества.
[indent]  Он оборачивается к собравшимся, слыша громкие звуки и понимая, что самые важные события происходят в зале, в котором так много народу. Он не спускает глаз с ближайшей к нему твари, рука сама тянется к кинжалу, достает его и держит иглистым лезвием вниз, готовая в любой момент для размаха и удара.
[indent]  — Гретхен? — ему некогда искать ее взглядом, но нужно удостовериться, что она рядом.

♬ scars in the evening sky /// ♬ they’re still fighting

Карту расстелили по всей длине стола. Реками бурлили чернила — жёлтые, синие, фиолетовые, зелёные, красные. Вырастали в мосты, башни, жилые кварталы, покинутые деревни, разорённые города, разбомблённые бункеры. На юго-западе, в двух клетках от Остстеллингверфа, мерцали оранжевые искорки, вились спиралями и манили. Для генералов, склонившихся над живой картой, такие искры были меньше комара, их смахивали с манжет как надоедливых букашек. Масштабом карты выбрали один к десяти тысячам. Каждая такая искра убивала сто людей, сто гражданских. Минимум. Как правило.

Генерал-майор пожал руку бригадиру Линнесу. В темноте палатки Финеасу приходилось щуриться, чтобы разглядеть погоны. Он помнил Линнеса ещё со времён своей стажировки в Ингольштадте. Война принесла Линнесу столько отличительных знаков, что болели глаза.

По лагерю ходили слухи о приезде фельдмаршала. Дескать, его благородие лично собиралось проверить приготовления и лично пожать руку Финеасу. Интересно, придётся потом её отсекать секирой? Устроят боевики ей похороны или выставят на всеобщее обозрение, будут целовать перед битвой, как амулет, священный артефакт невиданной силы?

Финеас потёр метку на плече и поморщился. После последней попытки пересечь черту лагеря она болела уже реже, но ожог остался. Письма ему всё так же отправлять не давали, телеграммы отслеживали. Лоснящийся восторгом Линнес направился к нему, поросячье лицо было заляпано воодушевлением.

Над безмятежной картой плавно скользили дирижабли. Двадцать четвёртый батальон застыл у кранов Чёрной реки, готовился к заполнению. Линнес продолжал восторженно вещать об успехах и достижениях, Финеас сухо кивал и пропускал мимо ушей. Ему было достаточно на грязь смотреть и быть её частью, не хватало ещё и слушать.

Раньше ему нравилось просыпаться с дроздами, но в здешних краях птицы давно перестали петь. На самом деле, птицы больше вообще не пели.

— Вы подозревали, во что выльется ваше изобретение, лейтенант?

Финеас молчал, делая вид, что заинтересован картой. Это было правдой, почти — сорок пятый батальон запутался в мачтах и такелажах Затонувшего квартала. Было бы забавно наблюдать за ними там, с гиперболоидной башни — как неторопливые дирижабли заваливались на бок и сбивались с курса корма-корма-правый борт. Запутывались в якорных цепях и скрежетали.

Финеас бывал в Затонувшем квартале. Там он познакомился с «Бисмарком» — самым большим кораблём в квартале, самым большим, который ему доводилось видеть. Финеасу нравилось заниматься чертежами напротив чего-то такого величественного и вечного. Потерянного, но неприступного.

Это было очень давно.

— Нет, бригадир Линнес. Я редко думал о великом будущем своих изобретений.

Нет, не подозревал. Не думал. Был глупым наивным мальчишкой и мечтал — о прогрессе, возможностях. О спасённых жизнях.

О равенстве.

Проекции дирижаблей двадцать четвёртого батальона двинулись с места заправки, мимо уродливого масляного пятна — Кракенова озера.

Линнес улыбнулся ему почти сочувственно, так, как улыбались палачи висельникам за минуту до казни. Вальяжно похлопал по плечу. На левой стороне его мундира красовался герб: лев, единорог, кентавр, щит и корона, проткнутая розами, клевером и чертополохом. Линнес был среди старших офицеров, выступавших за изменение герба. Повторял, что земли Империи теперь слишком обширны, и нужно подчеркнуть масштаб чем-то другим. Упразднить местечковые гербы графств и пронумеровать их. Переделать карты, а старые архивы уничтожить, оставив парочку экземпляров для музеев.

Варварский модернизм.

— Вам уже пора обедать, Финеас, — Линнес не стал убирать руку с плеча, — я провожу вас в столовую.

Финеас не сразу понял, что это ловко поставленный капкан, манёвр. Он уже отвык считать своё положение ловушкой, это не было корректным. Ловушка оставалась ловушкой, пока ты о ней не знал, а если узнавал — значит, перед тобой ставили задачу, требующую решения. Когда-то Финеас фатально просчитался в расчётах, и теперь целыми днями их исправлял. Не был готов браться за новые проекты.

По ночам не оставалось времени — ему снились ожившие трупы гражданских. В его голове, они вгрызались друг другу в глотки, искали живую плоть, но не находили — всё вокруг было мёртвым.

Офицеры столпились у карты, и кто-то ликующе воскликнул. Финеас дёрнулся, но железная хватка бригадира не позволила ему вырваться.

— Что там происходит? — спросил он, чувствуя, как его голос осип. — Что?!

В палатке командования было слишком темно. Керосиновые лампы не давали разглядеть, что творилось на карте.

— Пусти его, Шеймус, — засмеялся полковник Уэбб, — мальчишка должен стать свидетелем своего триумфа!

Ноги превратились в хлопок и слушаться отказывались. Финеас кое-как добрался до стола и вцепился пальцами в спинку лакированного стула. Двадцать четвёртый батальон остановился над Западной Европой. Финеас узнал русло Эльбы и побледнел. Это было почти смешно, если не иронично — бледность его лицу была чужда.

— Дезертиры обосновались в заброшенном здании вокзала, — пояснил полковник, — обложили его защитными чарами, тройным куполом. Глупцы. Нет такой защиты, что справилась бы с твоим оружием, Финеас. Через десять секунд... для них всё закончится. Пять... три... две...

Нет.

Над гладкой поверхностью бумажной земли ярко вспыхнул оранжевый фейерверк искр.

— вы не взяли с собой служанку, миледи?

золотой венец кос хозяйки одейрковской крепости искрится спелой пшеницей под безликим мартовским солнцем. ирса фон хейденстам сходит к ней заплутавшей в лесах ундиной, очарованной и пленённой. место ирсы фон хейденстам — на изжелтевших страницах, под затейливым инициалом у рубрик, в пурпуре и лазури чернил — не здесь, у частокола ворот, по левую от барона руку. астрид может нарисовать её ускользающий образ в трепете свечей рингенвальдского замка — рассыпающей в жемчуг смех, плывущей по тонкой струне лангспила. видит в красных волнах на шпалерах — белую даму в вуали печали. ирса фон хейденстам не даёт ни единого повода усомниться в радушии принимать дорогих гостей и тянется к астрид — поцелуи цветут на щеках изморозью.

барону фон хейденстаму астрид протягивает руку. жёсткая хватка дорогого дяди длится дольше, чем, может, диктуют приличия. кто посмеет оспорить его законную волю?

— если госпожа захочет, черсти поедет с ней, — мужественно объявляет служанка, заканчивая собирать астрид в путешествие. — на край света поеду, к морю сна, — и молчит, обкусывая пересохшие губы. — даже в замок алого барона поеду.

пока черсти завязывает сумы, руки у неё трясутся. астрид не может черсти винить — кто сам в здравом уме решится отправиться в недоброе место, где славных мужчин уводят в болота хульдры, а в залах царствует армия умерщвлённых зверей? где тёмная душа старого барона разводит костры у полей, выдвигаясь на поиски теней? черсти, конечно, не нужно с ней поезжать, убеждает астрид служанку, для неё там не будет ни работы, ни места. выдыхает черсти слишком уж шумно, слёзы с горох вытирать отказывается — как отпустить госпожу к злым людям?

— я ведь еду провожать братьев и отца, — баюкает её астрид, — черсти, не убивайтесь вы так. я же чародейка.

ирса послушно молчит, пока барон одейрка приветствует племянницу в волчьих мехах. астрид не отводит взгляда, забывает, как немеет рука. ни одно плетение не ослабит хватку барона фон хейденстама, пока он сам того не решит.

ирса подхватывает её, пока пышущий юностью мальчик уводит коня. сердце астрид сдавливает железный обруч, ему-то куда, ребёнку? плескаться в студёных озёрах и лакомиться парным молоком, а не...

— не переживайте нисколечко, мы выделим вам девицу. в наши дни хороших слуг не найти — в том году кухарка повадилась таскать серебро. когда прознал йорген... — по лицу ирсы тянут стебли лилий. астрид не нужно уточнять, что мог решить дядя. — дурно вспоминать былое! я так жду приезда вашей сестры! ах, мне о стольком хочется расспросить прелестную эльзу... говорят, ваш брат, милая сноха, левой рукой может уложить пятерых воинов!

речь ирсы журчит горным ручьём, и астрид с радостью ныряет в реку. внутри замка, наедине, ирса фон хейденстам расцветает и сбрасывает тоску — отсылает слуг, подзывает слуг, расставляет винные кубки, расстилает скатерть под пышный пирог из абрикосов. в обмотанном мраком угле таится медведь, и его печальный взгляд сковывает разум.

— я привезла вам подарок, — робко вспоминает астрид, пока ирса отчитывает неряшливого слугу. хозяйку охватывает такая радость, что астрид становится неловко. карликовую книжку с альстадскими балладами ирса мужественно принимает и с участливо-вежливым интересом рассматривает картинки. астрид рассыпается в извинениях — здесь столько историй о любви, пронизанной нежным шёлком, что, может, скромный подарок сможет развлечь вечера баронессы. расшитый нитью серебра и маруанским речным жемчугом пояс пробуждает в ирсе восторг, и пустая гостиная наполняется счастливым хохотом. ирса бросается примерять обновку. астрид неторопливо зашнуровывает завязки и решается на мнимый вопрос:

— дядя, кажется, очень доволен.

по окнам трещит не сошедший иней. за ставнями можно разглядеть внутренний двор — одейрк начинает напоминать хальбе. ворот не закрывают — каждый час прибывают воины, каждый час въезжают нагруженные телеги. серый мшистый камень не может защитить их от стука колёс, молотов и кузнецкого пара. одейрк бурлит чугунным котлом, и буря нарастает внутри астрид. скоро ли прибудут братья? что задержало их на пути? что, если...

— а, мужчины, — отмахивается ирса от тревог как от назойливых болотных мошек. — что нужно для счастья? вынуть меч, помахать кулаками, опустошить погреб и завалиться храпеть. нам, к счастью, не понять такого.

***

милосердное благородство ирсы окутывает астрид теплотой мёда с клюквой. не хватает эльзы; от астрид мало толку в разборах колец и платьев. эльза — лучший компаньон для громких сплетен и смотровых башен, откуда так хорошо наблюдать за приготовлениями к... ирса с небывалой добротой замечает усталость и, хитро прищурившись, открыто выдумывает не терпящие отлагательств дела. разрешает наведаться в библиотеку.

жизнь бурлит за пределами стен, но среди шкафов библиотеки астрид встречают гул тишины и ледянящий кости холод. крепость одейрка, наконец, встречает родную кровь как положено. жирный слой пыли на корешках, дурманящая сырость и паучье королевство кружев стягивают узел ностальгии в груди. она слышит звучный голос дедушки, чувствует, какое мягкое тепло источает его рука на плече. и обмануться не может — ничем пустоту не заполнить.

— вот это, может, тоже вам придётся по вкусу, — отрывается от стула астрид со скрипом двери. сердечная ирса! как пролетело время. уже пора спускаться к обеду? солнце ещё водит хоровод над флюгерами. но эта-то баллада точно приладится к сердцу хозяйке. — мне грустно, грустно, я слёзы лью, я знаю горькую участь мою... я мост для тебя расширить готов, срублю хоть десять тысяч стволов — чтоб крепость придать его быкам, хоть десять тысяч вирсон...

волчьи меха не золотятся полями пшена. астрид откладывает книгу и встаёт за кресло — будто оно может стать преградой-мостом, и водяной никого не пропустит.

— простите мою грубость, дядя. я приняла вас за баронессу.

почему все вокруг заключают со мной союз, договор ли - военный, брачный
отчего ты берёшь за руку, глядишь на свет
и рука моя так прозрачна

[indent]

он берет её руку в свою – невесома, как мотылек, прозрачна, как лёд ( прикосновением его сухих губ – так же холодна ); на просвет перламутр её рук – призрачный рассветный луч, что ласкает его по щеке. кожа тонка в тех местах, где его пальцы прошлись как наждак – стирают с бледной ладони пыльцу от умерших цветов, замирают на полукружье кольца, надетого на неё, как клеймо. она подходит к нему, не боясь; от золотистых волос веет робкой весной: свободой, розами и свежей травой, чем-то, что ожило и поёт;
[indent] но в конце этой зимы – не может быть так легко.

ирса шепчет, касаясь его колючего сердца своим ноготком :: когда у нас будет астрид? я уже так скучаю по ней.

[indent] - ты скучаешь по всем и всегда.

[indent]  [indent] ( а скучаешь ли ты? )

тугие нити теней ложатся на девичью руку и душат всю нежность в крепких тисках - йорген сжимает в хватке запястье, и стеклянные кости хрустят. корочкой копоти уже затвердела смоляная кровь на костяшках его огрубевшей руки; когда-то он был готов драться с лучшими воинами за один лишь её поцелуй, когда-то – он так красиво всем ( и сам себе ) об этом солгал.

йорген не держит в себе ни угрозу, ни жалость - у него ( для неё ) ничего больше нет; наверное, он ( от неё ) просто очень устал. отпускает ладонь её в вольный полет и вдруг слышит, как ветер свистит в его полой груди.

как хорошо, что он скоро уйдет от неё на войну ;;

ирса отходит так плавно, словно кружится в танце – под музыку, которой в её темнице не слышно давно; притворяется, будто черная боль сходит с неё чешуёй. платье её шелестит, будто зелень дубовой листвы, и ветер, бродящий вдоль стен, вдруг теплеет, прижимаясь к её спине, согревает поникшую стать, а его – обдает холодком. йорген тихо наблюдает за ней :: как волны её длинных кудрей пляшут у неё на плечах, как выцветает здесь юная жизнь – и не верит, что зима уже прошла. под её тонкой кожей чахнет слепое румяное солнце, и этому не пройти без следа. в этом замке мрачно и сыро, в этом замке – не зажигают свечей; цветок навсегда умирает, если сокрыть его в темноте.

ирса смотрит йоргену прямо в глаза, и он замечает, как быстро зеленца её ясных глаз помутнела под снежным покровом его фальшивой любви,
[indent] как быстро – она для него умерла.

[indent] - астрид вот-вот привезут. веди себя с ней прилично, ты надоедлива. запомни: она здесь не для того, чтобы тебя развлекать.

( она не для тебя, ирса – она для меня. )

[indent]

солнце, стекая со спин коней, в реках идёт ко дну
если не будет войны по мне, я развяжу войну

[indent]

мёртвое солнце одейрка затянуто вуалью чернеющих туч, сизый туман густой поволокой стелется по земле. там, куда он ступает, уже зреет трава новорожденной весны, там, куда он придет – они посеют лишь пепел и гнев.

йорген бредет сквозь шумный людской поток, изредка отвечая на немые поклоны кивком головы. их сапоги вязнут в размытой дождями грязи, сбруя их верных коней индевеет в пасмурном свете бледного дня, и их глаза горят так, словно они в последний раз оказались в живых. встревоженные, хмельные от предвкушения битв, они гудят, как улей в огне, и их смех дрожит на ветру.
йорген цепляет прищуром войско, идёт взором по головам, пересчитывая всех обреченных их богом войны на геройство и смерть; знает :: они умрут за него и за их графа и короля, они не вернутся, не исполнив свой долг – это и есть его честь.

чародеи – отдельно от всех, там, где выше всего до глубокого неба высится воинский стяг; как голуби, они встряхивают плечами в тени пристройки, не решаясь ступить туда, где жидким золотом вдруг проливается солнечный свет. они возносят к йоргену руки, и, пожимая их, он чувствует, как магия мерно пульсирует в крепкой руке. они смотрят на него точно так же – словно его глаза так же черны, как её.

у былой баронессы, стоящей недвижимой тенью у парапета балкона – седой взгляд вдовы; разучившись кричать и выть от тоски, зализав старые раны и смирившись с сыновьей тяжелой рукой, мать научилась давать поручения духам своей темноты и шептать, как змея.

она рада, что он скоро уйдет от неё на войну ;;

[indent]

рушатся царства, ржавчина ест железо, время течёт сквозь горло ко дну часов
будет ещё однажды тебе полезным
сердце за дверью, запертой на засов

[indent]

холод роится в груди, обтачивая острые клинья его черных ребер своими клыками, и родовая язва вместо сердца протяжно скулит; он не был здесь слишком давно, слишком давно – не напоминал себе об отце. дверь библиотеки - впервые за вечность - раскрыта, и йорген знает, что там его ждет :: чужие призраки, чужие герои, чужие легенды, чужие сны.
[indent] песни, которых о нём не поют.

( мне грустно, грустно, я слёзы лью, я знаю горькую участь мою... )

он упирается в стену плечом, шипы кусают ладонь, как игла – голубая силькеборгская роза в его руке лежит хуже, чем омытый кровью клинок ( но всё же – лежит ).
он слушает, как разливается голос астрид, смывая всё, что оказалось обречено. песнь гонит прочь вороньё, что гнездилось и клевало его изнутри, и йорген чувствует, как неестественен этот излом – губы улыбаются ей, а он думал, что давно забыл как.

[indent] - нет-нет, продолжай.

глухая просьба едва стирает улыбку, шелестит в тишине. он подходит чуть ближе, не огибая стол, и опускает розу на самую большую из раскрытых книг - маленький дар, подношение, которое мог бы принять любой бог, но не она.

[indent] - подарок от ирсы. ей понравилось то, что ты привезла для неё, - йорген садится на ближайший к двери стул, преграждая ей путь, сжимает пальцы рук в крепкий замок, как в кулак. – сегодня она больше нас не потревожит.

он чует, как неминуемо осознание подбирается к ним :: как нелепо смотрится хрупкость астрид в бесприютности его крепостных стен, и как она погибнет, если замрет в темноте и заглянет их общему призраку в битое зеркало глаз. глупая пташка; волчьи клыки так остры, когда черным затмением мир погребает война.

[indent] - спой что-нибудь торжественное. что-то, что пел тебе мой отец.