Вильям открывает в себе новую грань: оказывается, он жуткий собственник.

  «Пасть тигра» дарит ощущения хождения по мукам, по минному полю, которое подрывается на каждом шагу. В конце её все путники, измотанные, усталые, могут ощутить приятный воздух на влажной от подземелий коже, вдохнуть его полной грудью. Увидеть свет или темноту звёздной ночи — неважно. Свобода — это всегда приятно.

  Свобода — это то, что недоступно двоим из них.

— Буду скоро в гостях, — ласково улыбается Вильям, утыкаясь Хелю под челюсть дулом огнестрельного оружия. — Долг Коалиции рас зовёт допросить опасного преступника.

  Роан ответит с самым невозмутимым видом:

— Конечно, удачи тебе с этим. Ну, знаешь, от души допроси. С пристрастием! Чтобы выбить все нужные... слова признания! — в последних словах звучит едва слышимый смех.

  Мысленно она добавит: «И накажи его как следует!» — телепатическая связь сработает как часы.

  Вызовет ответную усмешку. Вильям чувствует: вновь видит его насквозь. Улыбка не может сдержаться на губах, как и тяга к прощальному поцелую: лёгкому, в висок, к самым тёплым объятиям напоследок. Нежная девичья рука в перчатке легко коснётся спины, тяжесть тонкого подбородка на плече почти невесома. От Роан пахнет затхлостью подземелий — от них от всех сейчас так пахнет. Но приятно всё равно.

  И Вильям чувствует умиротворение, когда закрывает глаза, утыкается носом в её волосы. Длинные, волнистые, мягкие. Проходят секунды, после опасного подземелья — секунды счастья. Но ненадолго: фигура князя Наньнина возникает следом как тряпка перед быком, мозолит светлым одеянием пространство из-под полуопущенных ресниц. Казалось бы: этот огонь заглушен, погашен, но нет.

  Нет.

  Вильям чувствует такую подступающую злость, что готов броситься. Совсем не элегантно: выцарапывать глаза как ревнивая девица — за уведённого парня. Князь красив — прекрасен как изваяние статуи, как принц, списанный со страниц старых сказок. Вильям не дотягивает даже до канонов эона: непослушные волосы, лицо — живое, но неправильное, с тонкими губами от привычки курить. С морщинами — их видно, если смотреть глаза в глаза.

  Зреют старые комплексы: похороненные, кажется, ещё в детском доме. Но вот они, вновь живые, ещё копошатся в подрберье. Вновь ставят на пьедестал второго и третьего места: первого — никогда. Приписка Роан "Сейчас засосутся" кажется пророческой. Несбывшейся. Просто…прерванной. Было бы нужное время, нужное место, не спустись он, Вильям, в подземелья…

  Разум отравляется этой мыслью. Гневом не к Роан — к князю. К Хелю — больше всего. Но всё равно Вильям тепло улыбается напоследок и жмёт тонкую девичью кисть.

— До встречи! — портал моргнёт чёрной пропастью, чтобы поглотить ростовщика, Вильяма — следом спустя секунду.

  И выкинет их на первый этаж уже знакомой тёмной лавки в Тульпе. Здесь, внизу, всегда мало света, в углу стоит столик реставратора, а на прилавке прекрасной фигурой возвышается знакомый череп с зелеными кристаллами в глазницах. Вильям вскинется приветственным жестом, махая руками как клешнями. Забудет, что в одной из них пистолет: болтается как игрушка.

— Корвус! Прекрасная птица!

  Вильям устремится к насесту, где увидит старого друга: боль тоже может объединять, и сейчас между ними нет ни одного неловкого жеста. Рука тянется к голове исполинской птицы уже без страха, что её отвергнут. Ласково касается синих перьев, чуть чешет там, где должно быть отверстие уха.

— Сколько лет я тебя не видел, дружище. Соскучился. Как ты? Поговорим потом. Правда, я ужасно занят, ужасно тороплюсь. Можно я дам тебе задание?

  Вильям вырывает из кармана спортивной куртки смартфон, снимает блокировку и кидает в гнездо. Очаровательная улыбка расчерчивает лицо — он умеет быть обаятельным даже на пределе злости, скрывать истинные эмоции за маской человека-клоуна. На Корвуса ему, во всяком случае, не за что сердиться. Можно убить двух зайцев одновременно. Следом за телефоном из кармана в гнездо летит золотистая кредитка:

— Закажи поесть из ресторана: на всех. Выбери всё, что хочется. Мне вина закажи! Розе на основе мерло. Пожалуйста. Мидии, устрицы, ты пробовал глубокоговодного кракена? Всё, что хочешь, Корвус! Всё, что нужно! Мы поговорим наверху и спустимся!

  Рука с пистолетом замирает внизу, правая — грубо хватает Хеля за запястье и волочет. Вильям никогда не спрашивает ни мнения, ни разрешения — он просто тянет ростовщика наверх, по дороге к знакомой кухне, где света всегда больше, чем обычно. Широкая и бешеная улыбка остаётся Корвусу напоследок — как доказательство дружелюбных мотивов и самых невинных намерений. Вильям тащит Хеля дальше, не выпускает из тисков. Туда, где стоит холодильник, который никто никогда не починит.

  Щёлкнет замок межкомнатной двери. Вильям повернётся и толкнёт Хеля к стулу.

— Ну что? Наконец-то, — зубы хищным жестом стянут перчатку с правой руки. Она упадёт. Потом с левой.

  Вильям помнит: Хель может быть сильным, когда это нужно. Но никогда не будет равен, когда Вильяму нужно быть сильными самому. На плечи ростовщика лягут руки: настойчиво, требовательно, заставляя впечататься в поверхность стула. Заставляя сесть.

  Вильям нависнет сверху как силуэт рассерженной супруги. Поставит ступню на край стула Хелю между ног. Тот сможет увидеть: горящий огнём взгляд — не подделка. Злость в чужих глазах — настоящая.

— Хочу с тобой поговорить, — играет желваками Вильям. — Хочу, чтобы ты объяснил мне.

  И память ударит дьявольским щелбаном прямо по лбу. Телефон остался внизу, у Корвуса. Так глупо, как…нелепо? Нет возможности даже показать фотографию, которая вызвала весь ворох чувств. Ситуация выглядит так, словно ты приводишь человека на казнь, не имея ни малейшего доказательства. И Вильям решает идти в ва-банк:

— Я всё видел. Я всё знаю.

  Следующие слова выпалят ростовщику в лицо:

— Всё!

  Томительное ожидание Вильям ждёт, что ему ответят. И срывается к первой пытке: одним рывком лицо одно достигает лица другого. Губы накрывают чужой рот: томительных семь лет Вильям мечтал прикоснуться. Он закрывает глаза от удовольствия: покручивай воспоминания о минувших днях по миллионному кругу, но они никогда не вернут сладости прикосновения.

  Прикосновения, срывающимся из поцелуя в злостный укус. Терзающим чужую нижнюю губу, прокусывающим её до крови. Один поцелуй выдаёт Хелю всю боль, всю ревность. Чтобы он ощутил её, саднящую, на собственной коже.

  Вильям вытрет кровавый рот рукавом. Отпрянет корпусом назад, но нога всё так же будет блокировать любое движение «пленника». Хелю не дадут встать.

— Князь Бэйюань хороший менталист. Просто прекрасный. Не изменяешь себе, да?

Чужие губы на вкус как очарование ментальной магии.

  Вильям не может забыть ни на миг: выпуклую мягкость нижней губы, суховатую корку, сдираемую поцелуем. Запах чужого тела — смешанный с трясиной подземелий, но узнаваемый. После путешествия — не книги и пыль лавки, а жизнь. Пот и кровь. Человек, которого хочется терзать и мучить, стереть прикосновение шёлкового платка своими губами. Чтобы не осталось даже воспоминания: без грамма ментальной магии, просто…телом. Собственным ртом. Языком. Пальцами.

  Вильям отдаёт себе отчёт: он не хочет отстраняться. Не желает остановиться. Нос упирается в поверхность мягкой щеки, когда Вильям склоняет голову вправо. Ничтожно мало каждого фрагмента встречи. Ничтожно мало — касаться всего лишь губами. Хочется совершенно другого. Хочется большего.

  Человек напротив смотрит волком: ему не льстит чужая ревность, он обороняется от неё как от смертоносной атаки. Ладонь невесомо касается бедра через поверхность штанов: прикосновение обжигает разрядом невидимых мурашек. Хочется попросить: «Продолжай». Подставить колено под прикосновение пальцев: даже если они сожмутся, упираясь когтями в кожу.

— Почему ты спрашиваешь про князя? Семь лет… Прошло семь лет, а ты спрашиваешь про князя, — распаляется Хель, — объявляешься, как гром, швыряешь в лицо слова про Астру, про Женеву. Знаешь, как часто она снилась мне все эти годы? Или как часто мне снились культисты, проваливающиеся в пропасть? Знаешь?

  Вильям молчит, понимает: вопрос не требует ответа. А ему почти совестно знать: его не волновали ни Женева, ни кульститы, ни пропасть разрушенного вулкана. Ему снилось другое: человек, который смеётся над скатертью в жёлтых подсолнухах. Трясутся плечи, содрогается спина. Смех хриплый, некрасивый — но лицо преображается. Это лицо минутами ранее ласкало старый варёный череп. Целовало самозабвенно, страстно — даже смотреть на подобное было тяжело. Тянуло где-то внизу живота: лишь от лицезрения картины. Хотелось опрокинуть человека на эту самую скатерть: чтобы он свёз своей головой последней забытый на краю стола фолиант, рассмеялся от внезапной нежности...

— Семь лет, Вильям! — срывается Хель. — Корвус не считал, но считал я! Семь лет ловил твой призрак у двери лавки, гонялся за всполохами красных перчаток в толпе — как дурак. Как последний безумец! Ты снился мне. Я думал, что схожу с ума. А в итоге плюнул: подумал, и ладно. Если это безумие — пусть. Я все еще мог тебя видеть. А теперь ты говоришь о каком-то князе, чьего я даже имени не запомнил?

— Да, действительно, — язвительно парирует Вильям. — Как тяжело меня найти. Это же надо напрячься, у Сзарин спросить, которая к тебе всё время бегала. Как у вас, кстати, не встречались? Не встреча-е-тесь? Она говорила, что ты жив-здоров. Да я и сам вижу.

  Ударом на удар, провокацией на провокацию. Вильям помнит очень хорошо: сдержанную робость человека, которого он встретил впервые. Того, кто боялся рукопожатий. Того, кто морщился даже от намёка прикосновения ко лбу. Надлом произошёл где-то у пропасти в пещерах Крокса. Тогда Вильяму впервые ответили достойно. Тогда ему показали: Хель не игрушка, которая боится вставить слова поперёк.

  Даже сейчас: ведь Хелю совсем не страшно? Он тянется вперёд: оскалом на оскал. Серые глаза, обычно грустные, задумчивые, горят смертельными клинками:

— Это я должен спросить. Ты поцеловал ту девушку. Роан, верно? Красивая. Ты тоже не изменяешь себе. Брюнетки тебе всегда нравились больше. Я помню.

  Укол ответной ревности не такой, как первый. Не острый, не пугающий, а…до невинного смешной?

— Её имя, я вижу, ты запомнил.

  Вильям прикусывает губу в ответ. Чужая ревность подобно сладкой вате, очарованием вырвавшегося признания. Как пьянящее вино, которое пьянит одним лишь запахом. Хочется подтянуться ближе: коснутся пальцами острых граней подбородка. Удержаться практически невозможно: Хель в подобии злости прекрасен. Вильям тянется к его лицу:

— Она изумительна. Да, брюнетка, а ещё не превращается в хтоническое чудовище поздними вечерами. Роан лучшая. Я бы за неё отдал жизнь: свою, чужую… Ревнуешь, да?

  Поцелуй срывается вдоль шеи: лёгкий, издевательский. К пульсирующей венке над ключицей, ладонь касается волос, немного влажных после подземелий. За боль, принесённую фотографией, хочется расплатиться болью собственной. Вильям видит, как Хель раскусывает губы в кровь. Тянется рукой к груди, к месту зажившего пулевого ранения. «Больно», — догадывается Вильям. — «Мне тоже было больно».

  Укус мочки уха безболезненный. Хель выдыхает почти обречённо:

— Я тебя ждал. Семь лет. Как дурак. Стихи писал.

  Слова впиваются в сердце отчаянием завершающей ноты. Вильям останавливается, улыбка стирается с губ, когда он понимает: он не творец. Не талантлив в прозе, стихосложении, ручка и карандаши с листком бумаги могут нарисовать лишь обычный рисунок обычного человека: резкие линии, непонятные кривые круги. Ладонь тянется к изгибу локтя будто в оправдание: на теле Вильяма, в самом деле, осталось нечто, что хочется показать. Пальцы на сантиметр оголяют запястье из-под спортивной куртки... И опускаются вниз.

  Это не то.

  Это не то, чем можно гордиться.

  Вильям выдыхает обречённо, опуская кромку одежды назад. Нога теряет привычную опору стула, и Вильям шарахается назад. Гремит разбитая ваза, гремит костлявое тело Хеля. Всё случилось так быстро: что это вообще было? Стул падает где-то на задворках коридора. Бровь вопросительно ползёт вверх:

— Ты сбежать от меня решил?

  Откровения событий как мягкий бальзам на сердце. Вильям счастлив, получая искреннее оправдание: князя и Хеля не связывает ничего. И всё равно из уст вырывается строгое: «Не подходи к нему». Не терпящее возражений, отрицающее спор. Руки устремляются к аптечке. В подвесном ящике около двери лишь всё самое необходимое. Вильям загребает не глядя, тянет ладонь, чтобы помочь Хелю встать. Сажает вновь на стул, спиной к себе. Ослабляет путы жилетки, чтобы крошево осколков могла спокойно вылететь через ткань. Потом снимает и жилет.

— Не целитель, извини, — жмёт плечами Вильям. — И зря ты так со мной. Помнишь… два месяца прошло, я нашёл твою почту в интернете. Создал фейк. Не помню даже, как назывался. «Убитый Билл» или «Мальчик-зайчик». Я хотел поговорить с тобой. А ты всё спрашивал, что мне нужно и какой артефакт я ищу. Я спросил, какой ты любишь чай, а ты так и не ответил: чёрный или зелёный.

  Вильям грустно улыбается. Красивый острый осколок извлекается из спины Хеля нежным движением руки. У позвоночника зияет рана, кровит – едва заметно. Вильям промывает её антисептиком, а потом, не думая…

  Прижимается к ней губами.

— Так чёрный или зелёный?

— Ты ненормальный, — улыбается Вильям и бодает Хеля в щёку.

  Серые глаза — кинжалы. Серые глаза — прежние омуты, в которых узнаёшь спокойную безмятежность с оттенком грусти. Сердце заходится набатом: образ человека-хтоника пленяет. Невозможно отвести взгляд.

  И хочется рассмеяться. Спустя столько лет, после встречи, которой предшествовали годы разлуки, Хель спрашивает о ненависти. Будто между ними ничего не было. Будто не они делили страсть на двоих: в серой комнате, на полу лавки. Будто не оба когда-то сказали то, что исцарапало сердце обоим. Сердечные раны наносятся даже лёгкой красивой улыбкой. От подобных ран нежно и долго не хочется избавляться.

  Хель чудак — Вильям узнаёт в этом отголосок собственного очарования. Той самой роковой фразы в ресторане отеля в Астре. Но увы: Хель сейчас там, где должен. И в одежде.

— Ставишь мне в упрёк моё молчание? А сам-то!

  Добродушный смех разрывает пространство кухни. Кажется: от допроса с пристрастием не осталось и следа. Только наручники на краю стола и оставленный там же пистолет. Разбитая ваза со стеклом на полу будто в напоминание о недавней драме. Ладонь Вильяма мягко касается спины ростовщика с вязью чернильных линий, ласково ведёт вдоль позвоночника. Вильям не может разделить светлой грусти Хеля. Может быть, потому что сам он — веселье во плоти.

  — Первый раз я читал тебе стихи, когда был пьяный и ввалился тебе в номер. Ты промолчал, — вспоминает Вильям. — Следующей ночью ворвался ко мне уже ты. Ты сказал, что не пил, конечно, но я до сих пор тебе не верю, — я читал, лёжа на полу, лёжа на тебе, ты промолчал опять. После я попросил тебя найти продолжение стихотворения — ты нашёл? Нашёл его? Снова — таинственная неизвестность! Ты играешь нечестно.

  Сложно удержаться от улыбки. Сложно — не толкнуть шутливо Хеля плечом. Вильям внезапно ощущает такую лёгкую весёлость, что печаль в чужих словах доносится до него как через сито. Он вжимается в чужое тело своим, чувствует касание смазанных поцелуев по шее: подставляется, открываясь чужим губам. Приятно. Так ласково, что даже приторно.

— Не могу я тебя ненавидеть, — обречённо выдыхает Вильям с блаженной улыбкой. — Даже если ты, хтоническое чудовище, решишь съесть меня.

  Строки вновь озвученных стихов заставляют прильнуть ближе, закрыть глаза. Будто невзначай коснуться пальцами чужой ладони. Вильям помнит, что хотел сказать ещё в затхлом подземелье, и сейчас молчать уже будет преступлением:

— Писал любитель. Ритм хромает в самом конце, потому что…потому что это неправда? Что значит «не оставшись»? Смотри, я тут. Я здесь. Спустя семь лет — но разве это важно? Здесь же!

  Попытка обаять выглядит почти невинной лестью. Желание касаться сильнее обладателя.

  Вильям ведёт руками: вдоль линий тёмных чернил, щекоча тонкую кожу на рёбрах подушечками пальцев. Хель выглядит усталым, обессиленным — в контрасте с ним Вильям чувствует прилив энергии. Желание разговаривать. Ладонь утопает в чужих чёрных непослушных волосах, избавляет от грязи подземельных ловушек. Вильям вжимается в висок Хеля носом. Шальная мысль украсть чужую память за семь лет колет назойливой иголкой. Если сделать это сейчас, Хель даже не заметит. Он спокоен, податлив: как тесто, которое только возьми в руки.

  Прикосновение его пальцев — самая нужная и приятная ласка. Не хочется, чтобы она прекращалась. Вильям улыбается, но чувствует внутреннее напряжение, когда под сгибом локтя находят свежий шрам. Когда Хель колет его лживостью старой фразы: Вильям не отвечает ничего. Он не обязан оправдываться, достаточно старой легенды. Она рассыпалась, как ваза, ну и что с того?
 
— Хочу тебе показать. В спальне… пойдем?

  Вильям вскидывается:

— Так сразу?

  Невозможно удержаться от озорства. Нереально. Вильям косит взгляд к пистолету, который бесполезной грудой лежит около магических наручников. И вспоминает неприличный жест: меньше всего спустя семь ожидаешь столкнуться…с пошлостью.

  Только не от Хеля.

Только не от этого девственника с комплексом отрицания прикосновений.

— Показать, — с издевательским тоном тянет Вильям, — это?

  Он откидывается назад, ждёт, когда Хель встретится с ним взглядом. И салютует ответной провокацией: язык Вильяма толкает щёку изнутри в весьма однозначном и откровенном жесте. Что бы там не имел в виду Хель под своими словами — поняли его неправильно. Но раззадорились.

— Я тоже тебя хочу. Ужасно, ты не представляешь как. Обещаю: утром ты даже ходить будешь еле-еле. Но мы из подземелья. Давай хотя бы…ванну примем?

  С задором Вильям скидывает с ног белые кроссовки, испачканные лужами подземелий. Внутри остаются носки с девчачьими розовыми сердечками, на спинку стула отправляется спортивная куртка. Чёрная безрукавка плотно прилегает к влажному от пота телу. Вильям хочет помыться, просто ужасно — но прежде: его тянет на безумство за безумством. Хеля опять волокут под локоть: этого жеста стало так много, что ростовщик, кажется, уже должен привыкнуть. Санузел всегда находится рядом с кухней: Вильям плечом толкает первую дверь наугад и едва не стонет от разочарования.

  Не ванна. Душевая кабина. Даже разбитое зеркало не вызывает таких эмоций, как факт отсутствия простого предмета комфорта.

— Ванны нет? — разочаровано спрашивает Вильям, будто от его вопроса она может найтись. — Теперь понятно, почему ты такой угрюмый. Ничего. Сейчас поправим.

  Вильям мельтешит вокруг: ласково привлекает Хеля к себе за плечи, тянет внутрь и прикрывает дверь. Мерцающая лампочка раздражает взгляд, зеркало кажется предвестником ужасов. Как Вильяму всё равно. Он прыгает к душевой кабине, отворяя дверцу, берёт длинный шланг в руки. Прорезается шум воды. Пальцы чувствуют: жуткие перепады температур. То холодная, то горячая. Ситуация угрюмая прямо как лицо ростовщика на пороге.

  Идея приходит спонтанно.

  Вильям коварно улыбается и направляет сноп воды аккурат Хелю в лицо. У Вильяма есть мгновение: увидеть удивление в серых глазах — до того, как в чужую голову ударит поток прохладной воды и сотрёт с лица беззащитность. Вильяму смешно: он смеётся. Ему хочется, чтобы и Хель засмеялся. В мокрых штанах и прилипшими к лицу волосами ростовщик выглядит нелепым. Нелепым и очаровательным.

— Ну вот! Уже чище! Не находишь? Сейчас — ещё!

  Рука кидает фланг лёгким и беззаботным жестом на пол. На полочки у ванной шампунь, который и гель для душа, который и средство для мытья лица. Но пахнет приятно: ромашкой. Вильям выдавливает себе на ладонь и перепрыгивает лужу, которая наполняется от брызгающего фонтана.

— Как я соскучился по тебе, — щебетание звучит почти нос к носу. Улыбка самая ласковая, самая искренняя. — Ты не представляешь.

  Пальцы вплетаются в волосы, взмыливают на них пену. Вильям смотрит на Хеля влюблено. Руки дарят удовольствие массажа для головы, вспенивают шампунь на до лёгкой "снежной" шапки. Пальцы едва заметно касаются ушей: намыливают и их. Вильям смотрит: впалые щёки, мрачный вид, агрессивный узор татуировок на теле, и длинный нос как клюв. Как пика, которой можно протыкать грешников. И из груди почти стоном рвётся:

— Моё солнышко.

Искренность завораживает.

  Пленяет: в кашляющем смехе, в бессмысленном жесте, закрывающем лицо от столпа прохладной воды, в нелепом шаге назад — по инерции.

  Искренность в каждом движении дарит удовольствие наблюдателя. Вильям запомнил ростовщика мрачным и нелюдимым, чувственно-печальным даже в момент обжигающих объятий. С истомой сладострастия на губах. Но на кончиках пальцев со сдержанностью узника, запертого в клетку столетия назад. Приятно видеть спустя семь лет, как ты ошибался. Короткое воспоминание о ростовщике за скатертью из больших подсолнухов находит в памяти своего собрата. Вот Хель смеётся на кухне от реплики Корвуса, пряча лицо в локтях. Вот в ростовщика летит поток холодной воды, он смеётся тоже. Живой, настоящий, не угрюмый.

  Смущение украшает. Расцветает пурпуром на привычно бледных щеках: можно видеть, как человек напротив забыл вдохнуть, как во взгляде зажглись огни нежности. Хель с краснотой на лице выглядит нелепо. Вильям смотрит, наблюдает с жадностью экспериментатора. Пальцы, массирующие виски, задерживаются у ушей, выдают сосредоточенность.

  Действительно ведь: солнышко. Красное, закатное. Хочется податься, едва увидев в чужом взгляде намёк на поцелуй. Только намёк – уже повод прильнуть, поцеловать первым. Сжать пальцы, заключённые в волосах, в тиски: не больно – ласково.

  Губы коснутся губ. В этом движении можно утонуть, как в глубоком синем море. Закрыть глаза, ощущая пучину: из захлестнувших чувств, из бешено бьющегося сердца, из теплого тела, прижатого вплотную к твоему. Вильям тянется ближе, встаёт на носки, компенсируя разницу в росте. Ни намёка на укус и на страсть: так целуется под дождём. После смешливой погони друг за другом.

  Слова касаются сердца, заставляя разум топиться. В ушах гремит вода из шланга, смешанная с шелестом тихого голоса. Хель говорит почти неслышно, но слушать его хочется больше всего. В слова, твердящие о любви, в стихи, льющиеся песней посреди шумного воздуха. Верить губам, жадным до прикосновения. Помочь снять эту чёртову водолазку, которая мешает чувствовать кожей кожу. Разорвать поцелуй на мгновение, пока предмет одежды стягивается через верх. Прильнуть потом – словно в эту секунду ты упустил что-то важное.

– Я никому тебя не отдам, – выдыхает Вильям вместо признания. – Моё.

  Чужие губы срываются к шее, плечо ощущает щекотку влажных взмыленных волос. Вильям обнимает Хеля ладонью за шею: прикасайся ближе, целуй жарче, ещё, ещё...

  В этом человеке хочешь тонуть как в омуте. Он и сам омут: с кучей хтонических чудовищ.

– Втираешь мне про красоту как какой-нибудь девчонке. Ты что, романов начитался, – усмехается Вильям, – романтик?

  Хель отстраняется, выстреливает взглядом, который ранит сильнее слов. Взглядом пьяницы после рокового стакана. Вильям шагает к нему ближе, желая вновь прикоснуться. Чужое тело подворачивается на полу в тот момент, когда ладонь тянется освободить от тисков мокрых джинсов, находит замок ширинки.

  В воздух поднимается столп брызг, приходится закрыть глаза. Шланг с водой уже, верно,  подтёком зияет на потолке первого этажа. Вильям смеётся, пытается ухватить Хеля за руки во время падения: не выходит. Тело ростовщика гремит мешком костей на пол.

  Грация и обаяние во плоти.

  Хель улыбается, смеётся. Его тело нелепо скользит по кафелю, влажные волосы прилипают к мокрому полу. Вильям не может рассмеяться в ответ. Невозможно удержаться от порыва:

– Ты правильно упал. Корвус бы тобой гордился.

  Ладонь с перевязью браслетов тянется для объятия. И отказать ей невозможно.  Вильям переплетается пальцами с тёплой рукой, мягко скользит к полу: сверху вниз лежащий Хель выглядит дружелюбным щенком. Хочется аккуратно опуститься, сесть ему на одно колено и…

– Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы.

  Шагнуть пальцами по животу, щекотнуть ловким движением по рёбрам. Видеть, как изворачивается чужое тело от прикосновений, как лицо исходит дрожью улыбки. До чего приятно: вернуться в уют чужой лавки. До чего важно: вновь ощущать это тело.

  Склониться к изгибу шеи, оставить поцелуй на найденном свежем шраме. Вильям помнит: когда-то давно он оставил след зубов на этой коже. И сейчас он будто бы ещё там: на том же месте, царапина не от зубов – а от рук, но разве это важно?

– Кто тебя так? – спрашивает Вильям, склоняясь к Хелю вплотную.

  Можно чувствовать запах ещё не смывшегося шампуня для волос, упереться носом в мягкость щеки со впалыми скулами. Вильям наслаждается каждым моментом, закрывает глаза от удовольствия. Он здесь. Там, где и должен быть. И никакое удовольствие гулять вольным ветром по Лирее не сравнится с ощущением дома. Места, где тебя ждут. Места, где тебя любят. Где стоит холодильник, который никто и никогда не починит. Где на столе – нелепая скатерть с аляпистым подсолнухом, зеркало разбито, а трубы покрыты ржавчиной. Вильям вдруг чувствует, что счастлив. Счастлив – и утопает мягким поцелуем Хелю в щёку.

  Момент нежности перед возгоранием страсти. Шум воды из шланга уже не чувствуется чем-то посторонним и ненужным. Воды в ванной так много, что разливы уже до двери. Вильям выпрямляется обратно, оседая на чужой коленке, и тянет руку Хеля к лицу.

– Интересно, ты правша или левша, – невинно звучит обычный вопрос. Вторую ладонь Хеля тянут тоже. – Расскажешь мне?

  Вильям утопает в чужих ладонях. Кисти мягкие, изящные, с длинными пальцами музыканта, испачканные под ногтями кромкой чернил. Первое желание – прижать их к собственным щекам. Чтобы они заключили лицо в объятиях, чтобы невесомо коснулись скул и очертания родинки под глазом. Вильям не помнит, когда ему снесло крышу. Кажется, что ещё в «Пасти тигра», но по-настоящему сносит только сейчас. Он касается губами – подушечек мизинцев, ведёт носом по очертанию линий на ладонях. Лицо теряет привычную беспечность. Указательный палец Хеля сначала небольно прикусывают зубами. После – погружают в рот целиком.

  Эта игра завораживает, страсть ощущается где-то внизу живота. Пальцы – одно из самых чувствительных мест человека. Их можно ласкать так же, как губы. С тем же успехом доставить удовольствие, с каким не боятся доставить и тебе. И после руки, обласканные, зацелованные, возвращают владельцу на грудь. Чувствуют «нечаянным» прикосновением чужое участившееся сердцебиение.

– Ты прекрасно читаешь стихи, – срывается Вильям на шёпот. – Почитай мне ещё.

  Тело к телу: ощутить снова удовольствие трения кожей. У Хеля острые ключицы, рёбра можно пересчитать, не касаясь. Но хочется – пересчитать каждое губами. Скользнуть поцелуем от плеча вниз. Щекотнуть языком выступ розового соска. Ощутить собственную кровь, бьющую где-то в висках от напряжения. Вильям понимает: они могут не дойти до спальни. Просто не дойти.

  Он уже…сдался.

  Кожа на груди Хеля тонкая: прикусываешь – она лишь упрямо остаётся на мышце. Другое тело – шея. Очертание боли. Карта удовольствия. Простор для фантазии: под подбородком, под ушами, в изгибе кивательной мышцы. Вильям чувствует: ничего неправильного между ними нет. Он целует жадно, самозабвенно, проникает пальцами под очертания чужих тёмных джинс: касается крайней плоти, ведёт ниже.

– Читай мне стихи. Вслух.

  Слова стихов срываются сквозь стон. Сквозь дождь, барабанящий по коже. Через пелену удовольствия сбитым грудным голосом. Хель открытая рана, ссадины на кончиках пальцев. Голос, сбиваемый импульсом страсти. Голос, читающий поэзию – вопреки. Вопреки движениям, вопреки навязчивой ласке. Вопреки собственному сбитому голосу, надрывающемуся где-то в груди.

  Магия чудесна. Завораживает, едва оторвёшь взгляд. Купол волшебства, окутывающий ванную комнату, вбирает в себя воду, изливает её дождём. Приятным, тёплым, с оттенком чужой ауры – серебристым цветом с вкраплениями чёрного. Вильям отрывается поцелуем от чужой шеи и смотрит завороженно: похоже на сказку. Собственные руки не способны на такое волшебство.

– Поражаюсь тому, что ты умеешь, – комплимент впечатывается поцелуем в мочку уха. – Верёвки, наручники, потом это.

  Любой человек – ящик Пандоры. Чем дольше всматриваешься в бездну глаз, тем больше бездна всматривается в тебя. Страсть на вкус как жадность, как сладость, как прерванная тоска. Как жажда путника, что увидел в пустыне оазис. И ему хочется верить: это не мираж. Прильнуть к живительному источнику губами. Ощутить чужую кожу, мокрые волосы, скользить руками к остям костлявых лопаток, сжимать на них пальцы по побеления. Не мучить в ответ – распыляться. Стать крошевом осколков зеркала, заменой выброшенной одежды. Второй кожей, ночным кошмаром, перетекающим в постыдный сон.

  Тело ростовщика теряет привычную неуклюжесть. Оно податливое, смиренное. Вольное – в пределах допустимых норм, которые даже не обговаривались. Они будто всегда были между ними. Можно любить каждое движение, сорванное с любовью. Можно ценить каждый миг в желании не брать, а отдавать. Наблюдать за взглядом с поволокой тумана, ловить поцелуй раньше, чем чужие губы коснутся твоих. Чужое тело – карта. Вновь новая, потому что память за семь лет отчётливо стёрла то постыдно важное, что так сейчас необходимо.

  Пропа́сть в ванной комнате на минуты, на часы. Наверстать то, что было упущено за долгие семь лет. Вильям знает: новый шрам на левой руке, шестнадцать сорванных миссий в Коалиции рас, опустошенный мини-бар у Роан, к которому прикладывались, чтобы сбить подступающие кошмары. Тоска третьей чашки: Вильям буквально спустя пару недель поселил с своём сервизе белую соседку. Большая толстая кружка в виде черепа всегда стояла у раковины. Старый подарок Сзарин на день рождения: ручка в форме позвоночника, открытая черепная коробка для напитка. Ведь неаккуратная. Не изящная ни капли, но пить из неё удобно. Литр чая. Литр – никогда не приходится бегать за добавкой.

  Тонкостенная фарфоровая чашка с блюдцем в сервизе подвесных полок: для Роан. Тончайшая керамика, пурпурный цвет, рисунок золотых пионов на мотив китайской живописи. Для рук, которые не любят снимать перчатки.

  И рядом с ними селится тртеья. Чайная пара: молочный свет, простая ручка, блюдце с каймой выдолбленной резьбы. Не тонкая, не толстая: обычная. Такие чашки подают в ресторане на Хароте. Такие чашки человек с перевязью кожаных браслетов подносил к своим губам: изящно, с ловкостью аристократа, так несвойственной внешнему виду.

  Вильям ждёт: долгожданный гость придёт. Постучится в дверь, найдёт его даже на Лирее. Он слышит, как будто слышал всегда: Хель постучится три раза. Последний – смазано и неуверенно. Замрёт у двери в нерешимости, будет теребить набалдашник ажурной трости пальцами. Ссутулится, прильнёт к стене. Возможно, выдаст звук Корвуса, который сорвётся диким воплем:

– Открывай! Ты мне ужин в ресторане обещал, обманщик! Разво-ди-ла!

  Но гостя нет. Неделю, месяц. Тревожное ощущение селится в груди: вдруг Хель приходил, когда он был у Роан? Вдруг ждал, а ему не открыли? Птица облетела дом, заглянула в окно: а там пусто?

Вопрос, на который нет ответа.

Чашка, которая так и осталась нетронутой.

  Всё это сейчас неважно. Тело исходит мелкой судорогой, предвестником финала. Имеет значение лишь лицо со взмыленными волосами, счастливые серые глаза напротив, отёкшие от поцелуев губы. Пальцы, сдирающие полосы по спине: не больно, но ощутимо. Чужое сбитое дыхание в конце и улыбка.

  Стук кровати заставляет вздрогнуть и обернуться. Ломается стенка душевой кабины, слетает с петель дверь, задевая шланг воды. Мерцает купол защитной магии: сдерживает щипом, не давая хаосу пробраться наружу. Кровать опрокидывает подушку: она почти моментально становится тяжёлой. И Вильям смеётся. Улыбается в глаза Хелю и язвит:

– Пространственная магия – точно не твоё.

  И всё же: выходит. Со второго раза. Глаза находят отдых вне мерцающей мерзкой лампочки. В спальне окно, свет проникает лучше. Но открывать глаза всё равно не хочется. Падение смягчается «матом» из чужого костлявого тела. Вильям усмехается от удовольствия. Зарывается лицом во впалость чужой груди.

— Не смотри на меня, — умоляет Хель.

  Вильям морщится, но глаза не открывает. Они ещё не привыкли к смене света, а тело ноет в ожидании сна. Что может быть лучше после опасного путешествия, после самой лучшей разрядки  и встречи, чем крепкие объятия Морфея? Вильям тянется носом к чужой шее, вдыхает аромат шампуня с ромашкой.

— Я хотел тебе показать…

— Спать давай, — рявкает Вильям, наощупь натягивая на обоих одеяло.

  Хель молчит, Вильям слышит, как его сердце в груди исходит тревогой. Открывает глаза…

  И чувствует: его будто окатило ледяной водой. Любой намёк на сонную негу стирается. Рука сама тянется дать опору и встать. Глаза находят лицо Хеля: разве можно иначе? Улыбка стирается с губ, остаётся единственная эмоция.

Ужас.

  Ментальная магия прорезается сорванной с поводка собакой: защитить своего владельца, влезть в чужую голову. Хель не смотрит глаза в глаза: потуплено старается не встречаться. В белых волосах угадывается тень «ещё человека, не монстра». Но Вильям всё равно не может не отшатнуться: порывом, быстрым, невежливым. Беспощадным. Отпрянуть от ещё живого тела как от могильника с оспой.

  Стираются краски счастья, реальность влепляет пощёчину не хуже обиженной дамы. Вильям чувствует обиду: вот всё его хрупкое счастье перечёркивается одним единственным лицом. Лицом чудовища. Вильям отводит голову, встаёт.

  Стены «кельи безумца» любовно сотканы из воспоминаний. Вильям подходит, невесомо касается пальцами стен. На ней рисунки: бесстыдный поцелуй с черепом, рука, тянущаяся ко лбу с разводами чернил. Стихи, разбитые на сточки. Откровения, записи, признания. Яркий всполох красного карандаша в напоминание о перчатках у ножек дивана в отеле. Вильям смотрит: глаза, глаза, глаза…

  Поворачивается: его глаза во всю стену перед матрасом. Душа лихо уходит в пятки. Кажется, чужая картина распарывает брюхо глазницами как ножницами.

— Ты сумасшедший, — улыбается Вильям, но его слова не звучат как комплимент.

  Он видит своё эхо в каждом углу этой комнаты. Перед глазами встают живые образы: вот Хель пишет в блокноте пришедшие в голову строки. Задумавшись, прижимает ручку к губам. Вот ведёт кисточкой по стене, размашисто, быстро: глаза больше их исходников в десяток, в сотню раз? Он рисует их рьяно, в конце ставит точку под нижним веком. Слепо касается её пальцем, будто может коснуться человека. Убирает ладонь. Рисунок завершён.

  Вильям идёт к письменному столу: забывает, кажется, даже о собственной наготе. Без спроса берёт блокнот, стараясь унять в шагах грохот собственного сердца. Открывает на странице в середине: в нём строчки.

  Строчки, которые он уже слышал в подземелье. А после — ещё один рисунок. Предсмертное объятие с Женевой. Роковой итог их первого дня знакомства.

— Это ненормально.

  Вильям заставляет. Заставляет себя поднять взгляд — чернила побледнели на привычно исчерченной коже ростовщика. Выступы острых стул отдалённо напоминают птичьи. Хель со светлыми волосами кажется монстром из снежных глубин. Лишь отдалённо напоминает человека. Того человека, который нужен. Даже если внешне — почти одно и то же.

— Ты болен, — срывается Вильям к матрасу.

  Он мешкается, когда хочет взять за плечи. Руки замирают в десяти сантиметрах от чужого тела, будто даже прикасаться страшно. Или противно — в любом случае, жест в глазах смотрящего. И всё же пересилить себя удаётся: Хеля берут в тиски, Вильям садится напротив и тихо встряхивает, будто приводя в чувства.

— У меня есть хороший специалист, — убедительно звучит голос, который творца «не понял». — Он поможет тебе. Правда.

Отредактировано Вильям Блауз (2022-08-05 18:24:39)

  Глаза видели неоднократно: одержимость больных, рисующих на стенах палаты слово. Повторяющееся одно за другим, одно за другим, от высоты потолка до худой кромки плинтусов. Уши помнят: эйфорию от многогранного повторения, раскатистый звонкий смех. Чудаков, коих санитары волокли под локти, чтобы сделать живительный укол. Дабы успокоились. Дабы замолчали. Всё это – украденные воспоминания.

  Есть и свои.

  Миссии с полицией, так близко стоящей к Коалиции рас, что вместе – даже привычно. Поиски пропавших жертв, скрывающихся убийц и находки: запечатанные подвалы, в которых лица застыли на стенах в фотографиях. В рисунках, в газетных вырезках. В таком же многократном повторении, что и в спальне художника. Безумие начинается с концентрации.

  Вильям чувствует себя одновременно и божеством, и жертвой.

— Ты меня боишься.

  Глаза вспыхивают от ярости. Кровь приливает к лицу: не с истомой смущения, а проводником гнева. Вильям становится злым: стираются мягкие черты лица, заостряется подбородок. Он смотрит на Хеля исподлобья и рвано дышит. Часто, глубоко – сдерживается. Глаза сужаются в две хищные щёлки, напрягаются веки. В щеках демонстрируются напряжённые желваки.

  Вильям знает про себя: боится. И даже знает, что бояться – это, в сущности, нормально. Инстинкт самосохранения – базовая вещь. Страх лишь сигнал об опасности. И в страхе нет ничего постыдного.

И всё равно: признаться в этом невозможно.

Невыносимо: когда подобные обличающие слова кидают в лицо осколками стекла.

  Вильям цедит:

– Нет, не боюсь, – и знает, что лжёт.

— Я боялся, что ты так и посмотришь, — продолжает Хель.  — Если я смогу найти… какое право я имел врываться в твою жизнь? Никакого. Ты знал, где меня найти. Я знал, что ты вечно занят. Очередное задание. Ветер, который не удержать. Зачем ветру клетка?

  Вильям отвечает откровенностью на откровенность. Бросает свою правду в лицо подобно тряпке:

— А я просто ждал тебя в гости! Представляешь: в гости! Чтобы ты хотя бы на час пришёл ко мне попить чай, говорить, молчать — мне всё равно! Отдал мне пистолет — куда ты его выкинул?! Знаешь, как в Коалиции рас ругают за утерю табельного оружия?!

  Больно. Правда, больно. Не от пропавшего пистолета. Белая чайная пара кочует из квартиры в квартиру, из съёмного дома до временной базы на стажировках. Всё ждёт: когда её возьмут нужные руки? Когда представится момент: прошло семь лет, а она как новая. Молочный нежный цвет, не тронутый разводами чая. Не щербатая.

  И Хель скрывается на крик. И Хель срывается на рокот. Вильям чувствует: возмущение приливает к щекам с каждым словом. С каждым брошенным справедливым обвинением.

— Я за тебя умер.

— Лжец! — Вильям чувствует, как закипает.

  Что это слово было последней каплей. Кулак сжимается на матрасе преддверием несвершившегося удара. И всё же абажур слетает с ночника: ударяет Хелю в лицо. Он лёгкий, недостаточно, чтобы поранить. Но достаточно, чтобы обидеть.

— Сказать, за кого ты умер, на самом деле?

  Вильям встаёт, подаётся назад, делает пару шагов прочь от сваленного на полу матраса. Чувствует: дракон на спине вторит его гневу. Раскатываются пасти, злостью сверкают глаза. Скрещенные на груди руки как защита. Как щит: ведь откровенности между двумя стало слишком много.

— Ты безумен. Ты был одержим смертью, ходил за мной по пятам, умоляя выстрелить тебе в голову. Ворвался мне в номер, когда я спал! И что же: неужели я — ходил за тобой всё время?! Неужели я — держал всё время пистолет у твоего лба, умолял подставить висок под пулю?! Скажи мне! Ты не представляешь, как это меня раздражало. Как бесило! Ты, бессмертное чудовище, наигравшееся в жизнь! Я — обычный человек, который умрёт, когда придёт мой срок. И ты до сих пор считаешь, что умер «за меня»?! За себя ты умер, за свою идею, эгоист несчастный!

  Глаза устремляют прочь, с стене. Находят рисунки с чудесным животным в охоте за тонкой удочкой с фантиком. И боль пробирается в сердце: осколком давно минувших дней. Дней, когда четыре жителя лавки были счастливы.

— А я поддался! — побеждённо выдыхает Вильям.

  В голосе слышатся слёзы, но глаза сухие. Только нос красный — ни капли не украшает.

— Выстрелил в тебя. Думал: это чему-нибудь тебя научит. Ты, наконец, получишься это ощущение смерти. Поймёшь: там, за выстрелом, следует лишь отчётливое, безоговорочное желание жить. Сожаление о глупостях, которые совершил, о глупостях, о которых желал. Я думал: упадёшь в бездну. Увидишь желаемое — успокоишься, наконец! Ты виноват. Во всём ты виноват! Если бы не ты, — тычок пальцем устремляется в знобящий глаз рисунок, — она была бы жива.

  Вильям не срывается на крик: крик его недостоин. Но голос ходит по самой грани, гуляет громкостью эхо под потолком. Вильям замирает, смотря в лицо. Ждёт, кусает губы: пальцы, скрещенные в замок на груди, нервно играют касаниями над локтями. Он готов ответить выпадом на выпад. Острым словом на острое, пока ловушка ментальной магии не ловит то самое, что меняет всё.

«Уходи».

  Расширяют глаза. Плечи поднимаются, как капюшон у кобры. Вильям чувствует: он не ослышался. Губы Хеля не озвучивают это вслух, но слово отчётливо скользит в его мыслях. Формируется в нужный приказ, но не даётся огласке. И Вильям чувствует обиду. Такую, как у собаки: словно ты подставил под ласку розовый живот, а тебя пнули вместо ласки сапогом.

— Уйти, да?! Хорошо, я уйду, — распыляется Вильям.

  Даже не стыдно раскрыть все карты: что блефовал с самого начала. Самое больное слово. Самое терзающее — из мыслей того, от кого надеешься никогда не услышать подобного. Не узнать.

— Сорвался к тебе с другой планеты, полез в эту «пасть», а ты… «уходи».

  Вильям настигает ростовщика обратно. Тянет его рывком под руки, впивается в губы болезненным поцелуем. Плевать, что хтоник. Плевать, что уродское чудовище. Поцелуй расцветает на губах эссенцией чужой боли, скребущими кошками в груди. В нём ни нежности — желание терзать. Оставить смачный кровоподтёк напоследок.

— Как знал. Лучше бы мы не встречались. Лучше бы я тебя вообще никогда не знал!

  Сожаление гложет душу: Вильям отталкивает от себя хтоническое чудовище, устремляется прочь к другой стенке. Последним импульсом срывает со неё пару-тройку рисунков, обрывок недописанных стихов.

— Больше не жду. Прощаюсь. Навсегда!

  Зажигается огонь пространственного портала. Вильям шагает в него без промедления, зная: он больше ни говорить, ни слушать не хочет. Не может.

  Остаются в чужой лавке его кроссовки: белые, испачканные в грязи подземелий. Висит на плечиках стула простая чёрная спортивная куртка, в кармане – несколько завёрнутых конфет. Вещи, мокрые от царящего в ванной комнате хаоса, бессмысленно плавают в потоках циркулирующей воды.

Замирает на столе пистолет. Вновь утерянное табельное оружие.