Пальцы касаются выщербин в белом камне. Тянется вереница инициалов, оставляемых одним за другим всеми членами семьи — и каждый после притворялся, что никогда их не видел. В самом низу — Абрахам, что построил беседку и насадил вокруг магнолии так, чтобы здесь всегда царила приятная полутень, чтобы вид открывался на пруд — теперь-то затянутый тиной и расцвеченный кувшинками. Лэндон присаживается на колени, ведет ладонью, находя знакомые имена. Прабабушка Ванда, которую он не застал, бабушка Эвелина, Сайлас Савант — отыскавший смерть на дне какого-то каньона двоюродный дядя. Последние имена на уровне резных перил, вровень: Лэндон и Габриэль.

Лэндон.

Каждая линия — четкая, выверенная и прямая царапина в камне. Он помнит, как царапал колонну ножиком. Хотел оставить след рукой — не магией. И собственное имя кажется уродливым, начертанным куриной лапой — рядом с изящным «Габриэлем». Магия: мягкость словно вытесненных в камне букв, летящий каллиграфический почерк.

Габриэль.

Дрожь голоса, резкий наклон головы, кривой угол вечно дурной улыбки. Чернила под ногтями, пятно краски на манжете рубашки. Неуклюжие шаги в бальном зале.

Лэндон всегда считал: его жизнь отмерена строгим шагом часовой стрелки, все упорядочено и четко. Он выпрямляется, приваливается спиной к непобедимой опоре белого камня, тянет пачку сигарет из кармана. Дурная привычка — дымить в доме. За нее ругали, только за нее одну в остальном безупречного наследника. Пальцы выуживают сигарету, чиркает зажигалка.

Дым срывается из сложенных лодочками у лица ладоней. Лэндон закрывает глаза: у него есть двадцать минут. Немного покоя перед тем, как вернуться к делам, не замирающим даже ночью. Вопросы мечутся в голове спущенными с цепи собаками. Лэндон помнит: как брат впервые появился в их доме. Мальчишка, одни глаза на бледном лице. Отец держал его за руку, вел упорно, напоминая выпрямить спину. Савант есть Савант, даже если наполовину.

Мать поджала губы, хлопнула дверью спальни. Она и прежде выходила редко. Но Лэндона очаровал этот пришелец, похожий на вырвавшееся из зазеркалья отражение. Но в каждом своем жесте — совсем иной. Там, где у Лэндона была годами вышколенная осанка, мальчишка горбился, тянулся к бумаге и углю. Рисовал, будто одержимый — библиотеку, полки, сад, брата. Снова и снова, хотя распахнув блокнот, казалось: автопортрет за автопортретом. Нет. Габриэль никогда не рисовал себя, всегда — брата. И Лэндон, прежде не любивший бесцветные волосы и багрянец собственных глаз, увидел себя со стороны. Так, как видел его младший брат: красивым, благородным, улыбающимся. Всегда рассказывающим истории.

Дивные создания переселились из книг в голову младшего Саванта. Иногда Лэндону казалось: он слышит, как брат разговаривает с собой, со всеми созданиями, поселенными в светловолосой голове.

Взгляд скользит к пологому холму, к кромке леса за кованой оградой — там, вдали, высится засохшая смоковница. Ее давно бы спилить, чтобы не уродовала вид торчащей занозой… но Лэндон не может. Он помнит, как цеплялись чужие пальцы за его ладонь, как в глазах напротив плескался ужас неукротимой смерти. Каким теплым было объятие. Но он помнит и другое: как Габриэль постоянно сбегал к этой яме после, как с рук его сливалась магия, плетя веревки. Он спускался вниз, копался в темноте, а после приходил к ужину весь в земле и пыли. Счастливо улыбающийся, твердящий, что слышал, как шепчутся феи за тонкой земляной стенкой.

Безумец.

Лэндон говорил отцу, что отпускать брата одного — опасно. Он не был бойцом, не мог даже ударить бросившуюся собаку. Он всегда, с того самого вечера под смоковницей, искал поддержки у старшего брата, искал у него защиты. Но не в тот раз. В тот раз… Габриэль смотрел волком, поджимал губы. Какую тайну он увез с собой? Какая тайна его похоронила?

Нет, поправил себя Савант. Брат жив. Странное нетерпение вспыхивало под кожей, когда он повторял это про себя: Габриэль жив. Он гадал, каким стал тот хрупкий юноша, всегда носящий за ухом карандаш, подвязывающий волосы в пучок, чтобы не мешали за чтением. Неукротимая энергия в каждом движении — в том, как он рвался обнять брата после разлуки, как криво улыбался, торопливо приваливаясь к плечу. Стремительно двигался, все время спотыкаясь, часто падая. И тут же поднимаясь, стирая кровь свежей ссадины. Торопился продолжить путь — вернуться в библиотеку, в сад, в мастерскую.

Больше ста лет. Лэндон помнит так, словно это было вчера: как сердце пробило известием. Сетерра уничтожена. Разрушена до основания. Габриэль был там. Страшно оказалось представить изломанное тело брата, покрытое кровью. Замершее навеки. Неукротимая энергия, вечно летящие над пергаментом руки…

Лэндон позволяет себе минутную слабость — привалиться плечом к колонне, зажмуриться, ткнуться виском в холод камня. Каким стал тот юноша, если действительно выжил? Что сделало время с отражением старшего брата? Воображение рисует ту же кривую улыбку, багрянец вечно горящих глаз. Спутанные волосы, перехваченные на затылке. Золотые мотыльки, заключенные в молочной коже. Безупречность. Как сам Лэндон. Только его всегда сопровождает плетущий нити паук.

Да, мой хороший, - улыбается Лэндон, подворачивая манжет, смотрит, как стремительно рисунок срывается по руке обратно — свиться под сердцем в кокон из золотой паутины. Хищное существо, притворяющееся мирным. То, что никогда никому не покажешь — даже девушке в полутьме лишь улыбнешься, шагнешь ближе, мешая рассмотреть. Девицы страшатся пауков, даже когда те — рисунок на чужой коже.

Времени остается меньше. Лэндон чувствует: вот-вот оно закончится. Даже бессмертные не в праве распоряжаться своей вечностью так, как хочется. Но планам на эту ночь сбыться не суждено. Гаснет сигарета — и мир взрывается собачьим лаем.

Лэндон срывается с места: его девочки никогда не поднимают шум без причины. Он прикрывает глаза, прислушиваясь… и тянется магией туда, откуда доносится шум и явственность животного гнева. Второй этаж, правое крыло — окна выходят на старый заросший лабиринт. Раньше за ним ухаживали, но не с тех пор, как отец слег в постель. И Савант делает шаг в прорезь портала, чтобы выйти уже в шумом наполненный коридор — и тотчас услышать, как шум стихает.

Трехголовая собака скалится, замерев посреди коридора, отрезая чужакам путь. Лэндон проскальзывает в ее сознание легко, ведь незримая связь между хозяином и его гончей не ослабевает ни на миг.

Вот сон Тессы, Терезы и Тельмы прерывается странным шумом, ощущением на самом краю сознания: чужак. Они поднимаются — на свои четыре лапы, смутно решая меж собой, как следует поступить. Тельма главная, она призывает проверить — и они срываются по дощатому полу, уже исцарапанному тысячу раз. Срываются по лестнице, чуть не зацепившись длинным когтем за край ковра… Лэндон делает заметку в голове: задняя правая лапа. Наверху пахнет пришельцем. Смутный шлейф сигарет и недавней раны.

А затем шум и второй запах — кровь и пот. Дикий безумный страх, от которого в голове мутится. Но девочки помнят: хозяин будет ругаться, хозяин сам решит, что делать с гостями. И они замирают — три головы на четырех лапах, скалятся, отрезая незваным гостям путь к выходу и к самой первой двери — за ней спит отец хозяина, старый, немощный. Все еще тот, кого нужно охранять.

И девочки рычат, скалятся — и срываются истошным лаем. Они знают: хозяин услышит. Хозяин решит, что делать. Собак не обманывает даже внешность одного из пришельцев — знакомые черты Саванта, запах другой.

Но что-то меняется. Девочки чувствуют: незнакомец свой. Он выглядит неопасным, родным, не вожаком стаи, а ее членом, братом. И лай замирает, девочки тянутся шагнуть ближе. Им хочется подставить лбы под доверчиво протянутую ладонь, опрокинуться напол, подставив мягкий животик…

- Тельма, Тереза, Тесса, - шепчет Лэндон, и его голос заставляет собак остановиться, желание нисколько не затихает в их головах. Лэндон чувствует его, как нечто чужеродное. Чужая магия, чужая воля — как жук, утонувший в поданной тебе тарелке.

Лэндон всматривается во мрак, уже зная, что увидит.

В конце коридора — вечно запертая дверь. Ее не открывали больше ста лет. С тех пор, как однажды утром Габриэль захлопнул ее за собой и с обычным шумом скатился по лестнице. Сумка на плече, вечная пьяная блажь улыбки. Объятия напоследок и шепот у самого уха: я никому не скажу.

За дверью — чужая комната, чью святость Лэндон не нарушает. Каждому свой храм, а спальня младшего брата всегда казалась территорией неприкосновенной. Сейчас же два незваных гостя прямо перед ней. Одного Лэндон узнает — доверившись инстинктам. Вильям Блауз. Чужое имя музыкой ложится на язык, сладкой карамелью. Савант помнит, как чужие цепкие пальцы поймали его в ловушку, скользнули по плечам, затем — сорвались к лицу. Исследовали так, как способны лишь руки незрячего. Но теперь глаза менталиста на месте, и Лэндон позволяет себе улыбку.

Второго гостя он не узнает, но хватает одного взгляда, чтобы понять: парень болен чем-то серьезным. Похоже на палению. То, как трещины ползут по одеревеневшему телу… но это тело двигается, это тело тянется вперед, будто норовя защитить своего друга.

Лэндон видит: бледная плоть в узоре чернил, нелепая перепачканная кровью футболка, порванные пижамные штаны в серую клетку. Тогда как один гость выглядит и к битве готовым, второй — словно вытащен из постели минуты назад. И приволочен силой — по крошеву битого стекла.

- Вильям, - Савант кивает и опускает распахнутую ладонь. Разум его дает безмолвное позволение собакам: можно. И девочки срываются вперед, виляя хвостом. Он у них тоже один на троих. Счастливые мопсовидные морды толкают друг друга, желая подставиться под ласку цепких пальцев. Им нравится этот незнакомец с лицом хозяина, и хочется подставить уши, шеи и живот его рукам. Блестит короткая светлая, почти белоснежная, шерсть.

Лэндон подходит ближе, от него не укрывается ни одна деталь: пятнышко родинки на щеке Блауза. Вернее, на его, Лэндона, щеке. И… сердце пробивает внезапной болью. Разум понимает: это талант искусного мага, хорошая маскировка. Но сердцу кажется, будто брат вернулся. Стоит чужим отражением, смотрит… но Габриэль не смотрел бы так. И Лэндон торопливо отворачивается, чтобы не терзаться.

Второй…

- Вильям, вы, что, насильно его притащили? Вы что сделали с несчастным человеком?!

Лэндон клонится над незнакомцем, заглядывает в лицо… конечно, Вильям не мог так быстро отыскать цель. В чужаке от Саванта не читается ничего, кроме формы носа. Становится понятной та улыбка, что мелькнула на чужих губах, когда пальцы Блауза изучали лицо своего благодетеля. Незнакомец тощ, бледен и отчаянно некрасив. Лэндон протягивает руку и замечает, как тот тут же тянется в сторону — от него, но к Блаузу. Даже когда собаки рычали, этот безумец тянулся защитить товарища. Любовника, догадывается Лэндон, читая в чужих глазах то, ради чего и в разум вламываться не нужно.

- Девочки, - зовет Лэндон, и собаки подбираются, тут же отбегают к хозяину, - пойдемте, раз уж вы пришли в столь поздний час, дела обсудим в библиотеке. Там спокойнее, и шум не потревожит отца, - он кивает в сторону одно из дверей. - Вильям, развейте вашу магию, я словно в зеркало смотрюсь, от этого… становится жутко. Мой брат всегда был моей копией, носить мое лицо в этом доме — тяжкая ноша.

Затем он тянет ладонь к тому, с кем еще не знаком. В черных волосах чужака пробиваются белые пряди, лицо — словно расколотый фарфор, кровь заливает подбородок и губы. Не похож на того, кто оказался здесь по собственной воле. Не похож на того, кого берегли в пути. Руки в ответ не тянет, но Савант не чувствует обиды.

Взгляд выхватывает блеск металла у стены — ноутбук, вероятно, разбитый… как здесь оказался? Остается мысленно вздохнуть: он знал, чем чреваты дела с Блаузом. Он — сам хаос во плоти, неукротим и эффективен. К несчастью, непредсказуем. Лэндон чувствует: он бессовестно отстает от расписания, часы осуждающе тикают во внутреннем кармане плаща.

- Ваша трость? - предполагает Савант и подхватывает с пола изящный артефакт. Протягивает владельцу — не Вильяму. Тот не похож на человека, носящего с собой вместо оружия трость. А вот второй… Его вид достаточно безумен, чтобы предположить в нем того, кто нуждается в опоре, чтобы сделать шаг. Трость кажется изящной, почти хрупкой. Пальцы любовно пробегают по трехгранному металлическому телу… и возвращают вещь хозяину.

- Тереза, Тельма, Тесса, ко мне, - он тянется почесать своих красавиц за ушами, скользнуть ладонью по приплюснутым мордам. Его брат всегда боялся собак, и цербер появился в доме уже после смерти — вернее, после пропажи, - Габриэля.

Собаки следуют за хозяином, как и гости. По излому изящной лестницы, чьих перил давно не касалась прислуга, за поворот запыленного коридора. Можно заметить: особняк переживает не лучшие времена. Пыль и запустение контрастируют с лоском костюма Саванта. В вазе на столике у окна чахнут сухие цветы. Библиотека — в самом конце коридора, двухэтажный зал, заполненный книгами и украшенный с изыском того, кто хотел это место сделать сердцем своего дома. За панорамным огромным окном в два этажа плещется звездная ночь, качают бутонами магнолии. Заросший пруд кажется лишь зеленым от кувшинок пятном. Беседка выглядывает из зелени белым боком.

Лэндон мановением руки зажигает свечи — не все, лишь чтобы озарить огромный зал. Взгляд избегает дальнего угла с софой и махиной телескопа. Лэндон оборачивается.

- Пожалуйста, садитесь. Вильям, у вас есть новости? Мне разбудить прислугу, чтобы подали чай? Или вы предпочитаете вино? Позвольте угадаю… Для вас — розовое вино. Вашему другу, пожалуй... Вашему другу… прошу прощения, ваше имя?

Бледное лицо не движется, глаза кажутся стеклянными. Лэндон не уверен, что незнакомцу не нужна помощь, но мысль, что придется тратить силы на чужака, не радует. Поэтому Савант замирает, предполагая гостям самим решить, какой вид помощи будет приемлем. Однако, не сделать ничего кажется… неправильным. Если бы не напряженный вид опирающегося на трость юноши… Савант сдается. Стоит хотя бы принести аптечки. И бутылку вина. Савант есть Савант.

- Я оставлю вас на пару минут.

Отредактировано Хель (2022-08-12 23:42:51)

Хель знает: он одержим. А еще влюблен. Он смиряется с этой мыслью так, как осужденные в конце концов — под топором палача. Череда мгновений кажется чередой ошибок, совпадений, сложившихся самым странным образом: никто из них не предполагал, что приключение может закончиться так.

Пальцы, испачканные чернилами, ведут по шероховатой поверхности стен. Рисовать все проще. Сперва было боязно, руки не отрывались от привычной ласки пергамента: теперь кажется, что он всегда этим занимался. Пальцы набирают краску без кисти, сейчас она не нужна. И рисуют — ломаными линиями, из которых, кажется, состоит весь этот человек. Хель знает: ненормально ждать кого-то так. Ненормально превращать чужое имя в молитву. Но… он не может иначе.

И на стене распахиваются темные омуты глаз. В них — весь мир. Хель знает: каждый творец в глубине души мечтает и боится создать Галатею. Ему же не нужно совершенство, он стремится приблизить видение к реальности. Мазком краски срывается родинка под знакомым глазом. Все, что ему нужно — в этих глазах. Хель знает: такое бывает раз в жизни. Такую больную зависимость порождает только человек, и это не закончится хорошо. Он знает, но все равно рисует, все равно сплетает слова в стихи так, как прядильщик сплетал бы нити. И ему кажется: он все это делал раньше. Вел краской по поверхности стен, улыбался собственным мыслям. Ему мерещится образ незнакомца где-то вдали, рожденный фантазией: человек в красных перчатках в зале, полном людей. Смех, яркий свет, свечи под потолком. Человек, чьи глаза — будто бездна, чьи движения полнятся энергией, самым пламенем жизни.

Хель знает: этого никогда не было, но видение не отступает. Темные глаза улыбаются, скользят равнодушным взглядом. Ты — весь мир, вдруг думает тот, чье видение так обманчиво прекрасно. Он влюбляется так, как влюбляются лишь однажды. Со всей смелостью еще не тронутого сердца, с одержимостью невосполнимой юности.

Видение прекрасно и далеко.

В нем — пустота. Оно разбивается крошевом осколков вместе со всем остальным, что бьется под чужим кулаком. Каждым хорошим чувством, словом, каждым желанием. Все они теперь лишь крошево ломких осколков, не имеющих значения или смысла.

Кость тоже ломается с хрустом. Нос с булькающим мерзким звуком полнится кровью. Чужая ладонь отпускает, дает грудой костей свалиться на пол. Уже не больно. Сердце пробито насквозь. Семь лет назад выпущенная пуля ранит второй раз — только теперь не спастись.

Мир вокруг трещит крошевом осколков, Хель приподнимается на четвереньки, смотрит в спину отвернувшегося человека. И понимает то, что знал с самого начала их сумбурного знакомства: Вильям — лжец. Тем худший, что лгущий себе самому не меньше, чем окружающим. Актер, заигравшийся на канате над пропастью, забывший, что внизу давно нет страховочной сетки. Каждое оказавшееся пылью слово можно вспомнить и камнем швырнуть в чужое лицо.

- Ты мне не верил, - с болью отзывается хтоник.

Пульс шарахает в висках. Хель слышит, как откуда-то издалека его зовет голос хтонической твари — и отмахивается. Отворачивается так, чтобы остаться одному внутри своей головы, но тише не становится. Сердце разрастается болью, как заколдованный замок оплетается лозами колючего терновника.

Хель садится на колени, с трудом зажимает нос и щурится. Больно, когда разбивается сердце, но еще хуже, когда вдребезги бьется весь твой мир. Хтоник видит страшную горькую истину в каждом мучительном жесте этого человека. Все еще любимого. Вот что страшнее всего.

Он смотрит на росчерк неумолимых плеч и видит, как чужой образ сплетается из видений, из фантазий и реальности. Так легко сейчас понять: чужие черты шиты белыми нитками, додуманы. Человек впереди кажется не цельным, а таким же крошевом осколков, перепутавшихся, запачканных чужой кровью.

Хочется разрыдаться. Кинуться следом, схватить за кромку одежды, за лезвия обжигающих рук. Он все испортил. Кажется: невозможно существовать ни вместе, ни порознь. Что хуже — страшный вопрос. Все больно так, что хочется… умереть.

Хель знает: все легче, чем отпустить этого человека.

И хочется сбежать. Мчаться от всей боли так далеко, как только возможно. Отыскать спасительное убежище в одиночестве, запомнить навсегда: ты был прав с самого начала, ты знал, что одному безопаснее, одному лучшему. Все кончилось плохо, как ты и ждал, как чувствовал.

Хель замирает.

Он помнит спокойное светлое чувство, что наполняло его каждый раз, когда он видел Сзарин. Она была хрупкой, словно распустившийся в темноте цветок, не ведавший ничего о солнечном свете, но будто знающий: где-то существует то, ради чего стоит пробиваться из тьмы. Смотреть на нее было приятно, спокойно и легко. Радовать ее, видеть улыбку. Слушать, как лавка наполняется ее голосом, не хрустальным, но по-своему мелодичным. Знать: она никогда по-настоящему тебя не увидит. Не увидит, как ты смотришь. Сердце в клетке ребер оставалось в безопасности, под защитой рассудка.

Вильям сломал все. Каждый прут реберной клетки, каждую косточку тела, вырвал сердце из груди — забавы ради, чтобы просто швырнуть на пол и раздавить ботинком.

- Ты не верил мне ни мгновения, - срывается ростовщик, - называл лжецом, обвинял, искал, в чем я перед тобой виноват! Сам находил причины! Ты все испортил, это всегда был ты! Смеешь обвинять меня. Снова обвинять? Не я убил Циссу! Не я решил действовать в одиночку. Я не собирался возвращаться к жизни, не собирался ничего у тебя забирать, свою жизнь тебе вручил, что ты с ней сделал? Выстрелил в сердце. Не лги себе: я видел, что жаль тебе не было. Ты поступил так, как поступаешь с хтониками. Я много нового узнал, пока разбирался с твоим ноутбуком. О твоих делах, о Сигме. О том, кто ты такой.
Что ты сделал с Фрэнсис?

Срывается беззвучный вопрос: что ты сделал со мной?

Роствощик поднимется, опираясь о стену, пальцы слепо ищут кромку трости, но забывают о ней, когда ладонь тянется зажать льющуюся кровь. Сломанный нос — не впервые. Болит что-то совсем другое.

- Ты ведь не любишь тишину, - сквозь зубы цедит хтоник, - так слушай. Ты не верил мне ни мгновения. Ты ждал от меня предательства каждый момент. Ждал, когда я слечу с катушек и демоном врежусь тебе в глотку. Когда уйду, когда скажу что-то не то. Тебе и причины не нужны. Швырнул мне эти проклятые наручники, вцепился в мысли о красном халате. Тебя не нужно предавать, ты делаешь все сам! Сам убиваешь тех, кому дорог! Ты убил Циссу. Только ты, не я. Когда ты мне лгал, когда втравил в эту дурацкую историю… Ты рисковал всем — и вот итог! Не смей взваливать на меня ее смерть. Я не просил этой жизни! Когда ты уже поймешь?! Я вообще не просил ничего из этого! Ничего! Но я тебе хотел отдать — все. Каждый миг, каждое чувство. А ты все выбрасываешь, как тряпки, как… - голос срывается, тело содрогается, но Хель не позволяет себе упасть. Пальцы цепляются в крошево стены, в волосах разливается серебро.

Глаза заволакивает тьмой, в ней только бескрайний океан чужой ненависти, только мрак, от которого не спастись никогда, ведь Хель понимает горькую истину: этот мрак он носит в себе всегда, это его тьма, его зло. Он принимает ее холод и выпрямляется, сопротивляется подступающей слабости со всей доступной яростью. И выплевывает слова вместе с кровью, наполнившей рот.

- Ты — худшее, что случалось со мной, Вильям. Не аннигилятор, а ты. Аннигилятор оставил мне разум, оставил мне меня, а ты уничтожаешь все. Топчешь, рвешь. Из нас двоих ты — чудовище, пусть и не хтоническое. Мнишь себя героем! Легионером! Носишь форму так, словно право на нее имеешь! Ты, пустивший пулю в лоб стольким — без укола совести, заставляющий убивать ради тебя, по твоей указке — так, словно это пустяк. И смеешь меня винить, что я не ценю жизни? У меня нет ничего, кроме жизни! И ту я отдал тебе. Что ты сделал с ней? Со мной?

Хтоник делает шаг вперед, уродливо изменившейся рукой цепляет чужое плечо, заставляет обернуться — в его руках всегда достаточно силы, когда это нужно. Почти ничего не видит, но приваливается ближе, улыбается окровавленной улыбкой, в которой от любви только крошево осколков.

- Вильям Блауз, - срывается с губ вместе с кровью, - я тебе поверил. Твоему шепоту в темноте, искренности жестов. Мнилось: влюбился в человека под маской шута, балаганщика. Ты прогнал меня. Как ты сказал? Скучно одному? Возвращаться обратно? Не позвонил. Не связался. Я гадал: жив, нет? А когда ты вернулся — то истекая кровью, с дырами на месте глаз. Ты знал: я все сделаю для тебя, чтобы помочь. А потом… разнес мою лавку. Обвиняешь…

Голос срывается, ярость сходит на нет, оставляя усталость и желание разрыдаться. Так некстати вспоминается строчка стихов.

- Хотелось бы разреветься,
Но кожа уже порвется,
Я просто марионетка:
Одна из твоих побед.

Он отстраняется, чувствует, как вспыхивает дрожь магии под кожей. Остатки сил сгорают, как бумага, брошенная в камин. Мир полнится нервным касанием к стене. Взгляд проясняется, чтобы выхватить за плечом Вильяма, за панорамой окна — блеск заплетенного кувшинками озера. Прекрасного, как на картинах художников. Хелю кажется: он видел этот пруд, он знает каждый куст магнолии в заросшем саду. Ладонь срывается к груди, ищет след старой раны.

- Давай, ударь, - выдыхает ростовщик, улыбается кровавой раной, тянет к шее лезвия когтей — ведет по плоти, проливая кровь. Это не больно. Но он хочет показать: вот насколько остры эти когти. А тебя они не ранили, не царапнули даже самую малость: гладили по лопаткам, ласкали бешеного дракона, запертого в коже.

- Я тебя любил, - солгать легко, и Хель не останавливается на достигнутом, наполняя собственный голос ядом и обещанием чужой смерти, - если я увижу тебя снова, сделаю с тобой то, что ты — с мне подобными. Убью тебя.

Умру сам.

Несказанное затихает безмолвной клятвой. Хель смеется. Хрипло, надрывисто, как хозяин театра на пожарище, как канатоходец — перед тем, как сорваться вниз. Хтоник знает: сорвется. Он чувствует: магия нестабильна, но это не имеет значения. Он позволяет порталу самому решить судьбу, выбросить куда угодно — не в знакомый уют лавки. Ему все равно, даже если это будет жерло вулкана.

Он не может вернуться в лавку. К Корвусу, который спросит, в чем дело. В келью безумца, которая полнится чужими портретами. Не просто келья безумца — алтарь, построенный для божества, который оказался чудовищем. Даже хуже — человеком. Обычным и лживым. Таким же, как те, что гнали добычей через лес.

Я любил тебя.

Я люблю.

Нога подворачивается на кромке сырой земли, чувство полета длится и длится. Хель успевает увидеть: лес, хлесткость покрытых изморозью ветвей. Холод дыхания в воздухе. Кромка льда на вкус как скорая смерть. Так безразлично, когда хочется лишь одного: чтобы боль ушла. Хелю не совестно и не страшно: его очередь убегать, но он знает, что не оставил следа. Все решила случайность — полет заканчивается темнотой на дне карьера.

Чудовище выпрямляется, откладывает тряпку на прилавок и вздыхает. Усталость похожа на тяжесть чужой одежды, но шелк ласково холодит шкуру. Чудовищу нравится его одежда, а чувство вины не колет даже булавкой: это лишь подарок, который передан Хелю, а значит — и ему. Чудовище не философствует зря, оно знает: они с хозяином — одно, как бы тот ни отрицал. И то, чем владеет один, принадлежит другому.

Даже чужое сердце они разделили надвое. Хель забрал себе Вильяма, Чудовище — Зверя, в чье существование никто не верит, кроме него самого. Чудовище чувствует: хозяину больно. И знает: Зверю больно тоже. Больно Вильяму. Вся эта ночь полнится страданием, как чашка, переливающаяся чаем. Вместо чая, правда, щедро налита кровь.

Чудовище не владеет магией, оно — слепая ярость хозяина. Она же — его рассудок. И когтистые лапы ласково касаются кромки разбитого стекла. С пола осколки убраны, но витрина остреет дырой, словно колотой раной. Чудовище тянет лапу в проем, нащупывает холодную кость кинжала, взвешивает в ладони. Собственные когти видятся оружием более верным.

Корвус спит на софе, разложив крылья, будто человеческий детеныш — руки. Из нелепо распахнутого клюва доносится бульканье. Чудовищу нравится эта птица, Корвусу понравилась рогатая тварь. Хтонюшка, - ласково клонил голову набок пернатый. Чудовище поклялось звать его не иначе как орлом. Орел спал спокойно, насколько только может спокойно спать тот, чей друг вновь пропал без вести. Но Чудовище может успокоить: оно чувствует Хеля, чувствует, как больно бьется разбитое сердце… и как в один миг его поглощает тьма. Собственный мир гаснет почти сразу же, торопясь вернуть в тело, что является все равно общим домом.

Но…

Вспыхивает пламя. Распахивается дверь лавки, незнакомцы врываются скопом, разбудив птицу. Какофония голосов сливается в неразборчивый шум сломанного проигрывателя.

Хель?

Чудовище чувствует: страх принадлежит ему, не хозяину. Синей вспышкой порхает напуганный Корвус, срываясь руганью. Но крылья можно связать магией. Он сам почти уже не существует — лишь смутная тень, лишь отблеск сознания.

Хтонический монстр исчезает, словно и не существовал — может, это и защищает его собственное сердце. Ведь он не видит, как громят лавку, столько лет бывшую для всех них домом. Как магия вспарывает стекло витрин, а рука грабителя пожирает все, что кажется ценностью. Как люди мечутся по двухэтажному зданию в поисках живой души, как смеются над оставленными на стенах рисунками и стихами, ворошат чужие вещи, срывают страницы книг…

Они не находят того, что нужно, и злость охотника на избежавшую ловушки дичь, заставляет сильнее связать птице крылья, улыбнуться, больно ударив по птичьей голове над уродливым клювом, щедро замотанным изолентой.

- Он за тобой придет, верно? Ты же его любимая пташка? - шепчет голос охотника.

Пламя вспыхивает, послушное чужой воле, когда все чужаки оказываются за дверью, на тесной охристой улице. Ночь разрывается заревом пожара: магический огонь жадно впивается в стены, в балки и перекрытия, в драгоценные внутренности старинных книг и вовсе не старинных блокнотов. Пожирая все голодной хтонической тварью.

В глазах птицы застывает не ужас — но боль от потери гнезда, дома, родных людей. Все, что дорого, сгорает в огне, а ты остаешься один.

Жестокая рука тянется выдрать перо из пережатого крыла — длинное, отливающее синевой, блестящее. Уникальное, как и сама добыча, сам пленник.

Перо крепится к обломку сгоревшей двери, магией ложится поверх лаконичная записка:

ТАМ, ГДЕ ВСЕ НАЧАЛОСЬ. ТРИ ДНЯ.

Лэндон прикрывает за собой дверь, походя мягко касается голов цербера, гладит, улыбается. Его девочки ложатся у дверей, чувствуя желание хозяина как высказанный приказ. Будут охранять. Им понравился этот энергичный незнакомец, примеривший лицо хозяина. Лэндона колет ревность, но она затухает, когда он делает несколько шагов по коридору.

Дом заброшен — сердце от этого сжимается. Он еще помнит, какими могут быть родные стены: без налета пыли и безнадежно засыхающих в вазе цветов. Тюль колышется от случайного жеста — за окном виднеется кусочек заросшего сада. Савант позволяет себе остановиться, взглянуть на отблески звезд над древесными кронами. Он безнадежно отстает от расписания.

Странная выдается ночь — в ее тени Саванту мерещатся призраки. Он замирает, отвернувшись от образа матери, замершего на лестнице. Бледная тень тает, как только моргаешь — такая, как в час своей смерти. Лэндон помнит: холод чужой руки и холод в глазах, обращенных к сыну. Пройдет немного времени, и компанию ей составит тень Саванта-старшего. Замрет так же у края перил болезненной игрой воображения.

Сказанное гостем смывается с Лэндона как вода: ему не понадобилось проникать в чужую голову, чтобы узнать о любимом вине. Но брошенные слова выдают чужую уязвимость, страх каждого менталиста — потерять власть над собственным разумом. Савант гадает: какие еще страхи таит в себе убийца хтоников?

Лэндон проходит на кухню, щелкает выключателем: здесь тоже пыльно, давно уже никто не собирался шумной компанией за столом в малом зале. Сам себе кажешься тенью, пока делаешь несколько шагов к раковине, смываешь с рук пыль и запах сигаретного дыма. Он помнит, как однажды брат перехватил сигарету, тонкие пальцы художника крутили ее как еще один инструмент, потом юноша потянул к губам… закашлялся, поперхнулся дымом. А сигарета, догорая, обожгла тонкие бледные пальцы. Лэндон смеялся, зарекся впредь идти на поводу у высказанного почти капризно «научи меня плохому».

Предательский укол надежды — когда Лэндон увидел двух гостей вместо одного, на долгий миг ему представилось… но чужак не имел ничего общего с его братом. Даже тот простой жест, с которым окровавленный незнакомец потянулся защитить друга… Габриэль боялся собак — до смерти, до дрожи в коленях. Их лай приводил младшего Саванта в ужас.

И воображение не остановить — оно продолжает рисовать образ того, каким брат мог стать за эти годы. Добавило ли пережитое седины в платину волос? Так же ли улыбается брат, криво поднимая один угол рта. Будто в вечной усмешке. Рисует ли? Что сделалось с золотым мотыльком, порхавшим по чужому телу?

Лэндон находит аккуратно сложенные медикаменты — в ящике рядом с холодильником. Почти никогда не пригождающийся набор, который легко захватить вместе с бутылкой розе. Последняя притаилась за дверцей бара — почти уже опустошенного. С тех пор как отец заболел, за порядком в баре перестали следить. Лэндон не придавал этому значения, распустив почти всю прислугу. Остался только престарелый подслеповатый дворецкий, сейчас, наверное, видящий пятый сон.

Лэндон ненадолго задерживается на кухне, поддаваясь давней слабости: находит коробку с сухим завтраком в подвесном ящике с поблекшим золотым узором. Медовые хлопья с тихим звоном заполняют глубокую тарелку, и Савант присаживается на край стола, как часто делал, будучи мальчишкой, подхватывает миску и с аппетитом вгрызается в поздний перекус. Старая добрая Магдалин всегда ругалась, когда дети ели сухие хлопья, не заправив ни молоком, ни йогуртом. Но оба брата знали: так вкуснее. Смешать в одной тарелке медовые звезды, шоколадных крокодильчиков, карамельных птичек — и с аппетитом хрустеть, пока особняк просыпается к жизни. Сейчас эти воспоминания — как еще один нож под ребром.

Обратный путь кажется слишком коротким. Лэндон прекрасно знает, почему: ему не нравится визит незваного гостя. Он не предполагал, что Вильям найдет его и что так легко заявится в чужой дом. В дом того, кто спас ему жизнь — зачем? Что он собирался найти в запертых чужих комнатах? Мурашки бегут по спине, по шее под кромкой линии роста волос. Лэндону не нравится мысль, что чужак был застигнут перед единственной комнатой в доме, которая заперта уже век. Внутри, наверное, слой пыли уже величиной с сугробы.

Мысли возвращаются к тому, другому — незнакомцу, у котором Лэндон не знает ничего. Это колет занозой под ноготь: он не любит иметь дел с теми, о ком ничего не знает. Но вид чужака… и то, как эти двое обращались друг с другом — это говорило о многом тому, кто умел делать выводы.

У любви много лиц. Лэндон видел многе: видел слепую одержимость влюбленных, запутавшихся в страсти, как в сетях рыбака. Видел любовь, что петлей виселицы выдавливала из жертвы жизнь. Он видел любовь нежную — как к цветку в саду, который лелеишь. И он видел то, как смотрел незнакомец, ввалившийся в коридор с запахом крови и израненными руками.

Любовь-безумие. Слепая, бешеная тяга быть рядом. Лэндон знает: нет способа вернее заполучить власть над кем-то, чем когтями вонзиться в сердце. Но есть в любви и некая ненадежность — в том, как легко она переворачивается, сменяя нежность на острую кромку лезвий. Сменяясь ревностью, гневом. Желанием причинить боль тому, кто ранит тебя. Савант видел такое много раз. Он видел такое в собственном доме, когда мать размахивала подсвечником, когда лицо отца расцвело длинным рубцом через щеку. Люди, прежде пускавшие маленького сына под одеяло во время грозы, теперь смотрели друг на друга с непримиримостью заклятых врагов.

Это из-за меня? - спрашивал Габриэль, свернувшись клубком на софе в библиотеке. Старший брат сидел рядом, гладил ладонью по торчащей позвонками спине, но утешающих слов не находил, потому что знал: и вправду все изменилось с появлением этого мальчишки.

Он сам рано понял: любовь — оружие. И использовать его может всякий.

В той любви, что он прочел между ночными гостями, правда, полезного было мало. Она давала власть лишь над тем, кто любил до кровавых ран. А Лэндон нуждался в помощи второго.

Он ступает в тень коридора перед дверьми библиотеки и видит: тяжелые двери приоткрыты, собак нет на месте. Мягко скользит в чужой разум… и видит: тень сгорбленного человека на полу у стены, замершего у его ног цербера, мирного, как самый домашний из щенков. Из трех голов одна постоянно тянется под чужую ладонь, то и дело лижет пальцы человека. Тесса. Самая ласковая — ее легко узнать по беспокойству, по тому, как часто она дышит, вывалив из пасти язык. Смотрит с особенным озорством.

Лэндон преодолевает коридор и входит, уже зная, что обнаружит. Второго гостя нет, но кромка кровавого следа выделяется на дощатом полу. Вильям же кажется раненым так, как ранит лишь искреннее чувство. Лэндон целый мучительный миг чувствует неловкость, желание оставить человека наедине с болью. Но есть вещи, которые позволить себе не можешь.

Вместо этого Лэндон садится рядом на пол, ставит бутылку вина рядом и тянет ладонь к собакам. Радостно колеблется хвост — он у девочек тоже один на троих. Ладонь ласкает за ушами Тельмы — самой серьезной, самой рассудительной. Затем скользят к мягкой шерсти над ошейником на средней голове. Тереза самая шумная и все время клонит голову набок, ведь один ее глаз видит хуже.

- Ту, что лижет тебе пальцы, зовут Тесса, - тихо выдыхает Савант. Сидеть вот так на полу, подогнув под себя ноги, умело игнорируя то, что видеть не полагалось, - это - Тереза, а это - Тельма.

- Я взял их совсем маленькими. Через несколько лет после того, как Габриэль умер… пропал. Он боялся собак. И однажды я нашел девочек. Самый слабый цербер в помете, еще и слепой на один глаз — их отдавали задешево. Хозяин уверял, что совершаю ошибку: цербер совсем слабенький, не протянет и пары лет. Но как видишь…

Лэндон позволяет себе улыбнуться, подставить ладонь шероховатому влажному языку Терезы.

- Я спрашиваю себя: как бы Габриэль подружился с девочками. Боялся бы их так же, как когда-то? Даже при том, что Тельма почти никогда не кусает, а Тесса душу продаст за печенье. Признателен тебе, что ты не ранил моих собак. Хоть цель столь позднего визита и навевает сомнения, - усмешка кажется беззлобной. Легко забыть о том, что говоришь не с другом или братом, когда под руками часто дышат собаки, когда воздух полнится запахом мягкой теплой шерсти.

Кажется неправильным сейчас вспоминать брата, но перед глазами вновь и вновь мелькают картины. То, как Габриэль сидел рядом, пока брат перелистывал страницы исписанного блокнота. Рисунки в нем переплетались со стихами и выдуманными историями. Столь похожая на собственную улыбка резала, словно край осколка.

- Не стану спрашивать, что произошло. Охота на моего брата длится не первый день. Если тебе нужно восстановить силы, я предоставлю одну из гостевых спален. Если нужен собутыльник, составлю компанию. Но время уходит.

Последние слова звучат жестче, чем хотелось бы. Взгляд находит засохших мертвых мотыльков на подоконнике — тонкие крылышки тронуты пылью, серебро прожилок потускнело. Рядом виднеется забытое перо, нетронутый блокнот с засечкой закладки на середине. Тронешь вещь — может рассыпаться пылью. Слишком много времени прошло, но вещи Габриэля не трогал никто. Кажется: все они ждут хозяина. Как будто не было того известия о гибели Сетерры, о смерти младшего Саванта.

Я никому не скажу, - шепчет знакомый голос, пока ладонь ложится на плечо. Чужие глаза плещутся знакомым багрянцем, но в них ни жесткости, ни решимости к применению силы. Художник, поэт, не боец — никогда. Тот человек, что споткнется о собственную лодыжку. Кто сбежит из дома в ночи, чтобы рисовать в беседке под лунным светом. Кто будет вырезать свое имя магией в камне, чтобы взглянуть на брата с довольной улыбкой: смотри, как я умею!

- Для чего ты пришел? - спрашивает Лэндон с безыскусной простотой. Он видит: собеседник не в том настроении, чтобы расшаркиваться дискуссией о погоде. И говорит с человеком напротив просто, как с давно знакомым, как говорил бы с тем, кому доверил судьбу и жизнь члена своей семьи.

- Ты пришел поговорить со мной? Или осмотреть дом? Комната моего брата за той дверью, что ты не успел открыть. Мне все еще мерещится запах красок рядом с той дверью. Так… ты нашел что-то? Или желал поблагодарить за спасение жизни?

- Ангел.

Лэндону думается: удивительный человек. Слухи не врали, Вильям поражает своими порывами, тем, как горят темные глаза. На чужой территории, лаская ладонями цепного пса, он себя мнит хозяином положения, пытается захлопнуть капкан на шее собеседника. Савант не может не восхититься, выдерживает долгий взгляд. Ему нет нужды искать оправдания и отговорки.

- Как ты сказал? Отец мой замарался. Это так. Помнится, было время, когда по этому дому сновали шпионы в поисках чужой переписки, - легкая улыбка кривит тонкие губы, - искали ценные сведения. Но теперь это мой дом, и полученное наследство — информация. Ты прав: я знал, куда и к кому идти. Мне достались старые связи отца, доступ к его каналам информации. Я получил даже чертеж базы Верде, так что точно знал, за каким поворотом есть камера и как по часам выверить каждый шаг. Я предпочитаю готовиться прежде, чем действовать.

Багрянец взгляда смотрит в ответ — спокойно, без малейшего колебания. Лэндон уверен в себе, Тельма холодным носом касается его пальцев. Чужое недоверие похоже на приставленный к боку клинок. Не ранит, но ты его чувствуешь. Лэндон всегда хорошо замечал детали — должно быть, одна из семейных черт. И он чувствует, как воздух сгущается предчувствием угрозы.

- Ты мне не спаситель, - выдыхает Блауз.

Лэндон не отвечает, не меняется в его лице ни одна черта: ему нет нужды быть спасителем, меж ними нет доверия, только сделка. Даже если бы Лэндон лично прижал дуло оружия к виску этого человека, чтобы пощадить спустя миг, это было бы заключенным договором. И во взгляде Саванта гость мог бы прочесть горькую истину: мне принадлежит твоя жизнь.

- Но я твой должник.

Знакомый блокнот в чужих руках на миг кажется кощунством. Лэндон поджимает губы — краткий миг недовольства, всего лишь нежелание делить с кем-то секреты брата. Свои секреты. Потертая кожаная обложка кажется такой же, как годы назад, Савант помнит, как знакомая бледная рука поворачивала лист так, чтобы брат рассмотрел.

Но в одном Вильям прав: этого может быть все еще мало. И Лэндон чуть поднимает голову. Старым семейным жестом, создавая ощущение, что даже сидя на одном уровне, смотришь свысока. Он недооценил этого юношу, кажется Саванту. Но это не имеет значения. Он знает, что Блауз по-своему прав, но сомневается, что его память чем-то поможет. Даст лишь конечную точку — место, где оборвалась, как все думали, жизнь младшего Саванта.

Вильям протягивает руку — почти изящной лодочкой, и Лэндон кривит улыбку. Переводит взгляд с протянутой ладони на чужое лицо.

- Дай мне руку. Дай посмотреть.

Лэндон видит: в этом жесте, в этом желании Вильям мнит себя хозяином положения, чтецом чужой памяти. Но Савант не касается протянутых пальцев. Вместо этого он отодвигается — так, чтобы сесть напротив, улыбается. Без тени самодовольства, но с блаженством кота, полакомившегося канарейкой. Во взгляде плещется кровь.

- Не так, - отзывается Савант и вместо этого тянет собственную ладонь. С пальцев срываются чернила магической вязи — расплавленным золотом. Изящным движением пальцы аристократа касаются чужого виска. Рисунок руны изящный, почти невесомой. Чернила не проливаются сверх необходимого. Лэндон дарит вынужденному союзнику улыбку и закрывает глаза, наполняя свой и чужой разум нужным видением, целой чередой связанных друг с другом сцен — в безупречном сплетении. Ни одной лишней детали.

И тотчас чувствует: гость пытается влезть силой. Чужое сознание врезается кромкой кинжала. Но Савант выдерживает, отталкивает и распахивает глаза, завершая аттракцион на горькой полынной ноте. Чернила медленно тают, растворяются, пока не гаснут последние золотые искорки в ладони аристократа. И Лэндон щурится.

- Как невежливо, Вильям. Сперва врываешься в чужой дом под покровом ночи, теперь пытаешься ворваться в разум. Я показал то, что требовалось. А тебе захотелось влезть глубже? Может, в воспоминания детства? В видение деловых встреч? Что ты надеялся отыскать, маг?

Аристократ выпрямляется, поднимается на ноги. Его мутит от потраченных сил, и он прячет дрожащие руки за спину, не давая ни капли слабости просочиться во внешний образ. Дрожь затихает внутри, пульсирует болью в висках. Лэндон знает: эта ночь закончится с бутылкой коньяка. Но закончится не сейчас. Он сверху вниз смотрит на гостя, и цербер, повинуясь безмолвному приказу, поднимается, пятится прочь. Одна из голов смотрит на Вильяма почти с тоской — Тесса. Поблескивают звезды на ее ошейнике. Нарочито забавным для трехголового зверя. Собака замирает в тени позади хозяина.

Лэндон клонит голову набок, смотрит… долгим внимательным взглядом, будто препарируя собеседника так, как тот пытался сделать с ним самим. Но без воздействий на разум. Искренность колких слов становится ему оружием.

- Ты можешь остаться до утра. Вино, - кивок в сторону бутылки, - и постель, - в сторону запыленной софы, - утром возвращайся к работе. Ты все еще мой должник, но подумай, какую еще выгоду можно извлечь из сделки. У меня есть то, что нужно тебе и твоей организации: все о базах Верде. И о других. На твоем месте не стал бы терять времени, убийца хтоников.

Захлопывается дверь, поворачивается в замочной скважине ключ. Стражем ложится на пороге трехглавый зверь. Только тогда дрожащая ладонь касается ласково собачьей шкуры, Савант срывается в слабости на прикосновение к опоре стены. Кружится голова, щекочет кровь в носу. Ментальная магия далась по-своему с трудом.

Следующий ход за Блаузом.

Отредактировано Хель (2022-08-15 21:53:41)

Лэндон давно привык: управлять можно, когда демонстрируешь превосходство. Власть. Контролируешь ситуацию. Не просто вкладываешь свою руку в чужую ладонь, чтобы распахнуть разум для постороннего, как двери особняка в полутьме. Но сам — рисуешь руну на чужом виске, вливаешься своими мыслями в чужой разум так, что сразу понятно: это твоя воля, и воля эта сильна.

Но все равно, первый взгляд, первое ожившее воспоминание… больно. Невольно прячешь руки за спину, сцепляешь в замок, скрывая дрожь. Внешне — сама безупречность, спокойствие и равнодушие. Внутри — хруст стеклянных крыльев погибающих мотыльков. Лицо Габриэля живет в памяти, живет в каждом отражении к зеркале — так, что за сто лет учишься отворачиваться от стекла. Приглаживать прическу на ощупь. Кратко взглянуть в зеркало — лишь на миг за весь день. Улыбнуться. Не себе — призраку прошлого. Когда-то одного лица казалось так мало на двоих, теперь же тоскуешь по временам, когда с кем-то делил свой образ.

В последний момент маска чуть не дает трещину. Снова смоковница, снова тьма провала у ног. Лэндон помнит, но магия смазывает некрасивые детали. Смазывает то, что никому нельзя знать. Но сердцу все равно больно. Ужасная ноша: губить то, что дорого. Савант есть Савант. Ладонь тянется к сухой древесной коре, вспоминает: теплое объятие, лицо брата, перепуганные озера глаз. Кажется: было бы милосерднее тогда не поймать чужую неуклюжую руку. Милосерднее для них обоих.

Лэндон думает об этом, даже когда дверь библиотеки захлопывается с щелчком, когда в замке поворачивается ключ. Он еще не знает, что совершил ошибку, забыл о той детали, что нужно помнить, ведя дела с Блаузом: он не играет по правилам. Не терпит установленных рамок. То, как сильно он не любит замки, становится ясно, когда дверь ломается с треском.

Савант не успевает вернуть лицу обычное выражение спокойствия. Ему все еще больно, в висках пульсирует кровь, дыхание сбито. Он помнит: тепло ладони брата, тепло каждого объятия. Я никому не скажу. Но ты знаешь: брат скажет. Он никогда не умел хранить секреты. Пока Лэндон тренировался, чтобы защищать свою голову, мысли брата легко читались даже в распахнутом взгляде. Все чувства, каждая вспыхнувшая огнем идея.

В руках незваного гостя чужая трость. Даже выглядит комично: этому человеку нет нужды в опоре. Темные глаза горят злорадством: он видит Саванта слабым, привалившимся к поверхности стены. Лэндон вздрагивает против собственной воли, когда Блауз подлетает ближе, заключает в клетку собственных рук. Показывает: власть не у тебя.

И Лэндону страшно. Совершенно естественно и разумно: человек перед ним не кажется предсказуемым. Савант не знает, каким будет следующий шаг Вильяма. Вломится в голову? Эта мысль заставляет сердце пропустить удар: Лэндон знает, на что способен талантливый менталист, во что он может превратить чужое сознание. Собственные планы кажутся вдруг ненадежными, как карточный домик.

Замирают собаки. Лэндон чувствует их краем своего разума — как всегда. Чувствует вспыхнувшую в трех головах борьбу. Тельмы и Тереза стремятся защитить хозяина, чувствуют: ему страшно, угроза кажется реальной и ощутимой. Тесса не хочет нападать. Тессе нравится этот человек с теплыми руками и грустным взглядом. То, как он гладил по морде, терпел заливающие ладонь слюни. Тесса любит заводить друзей.

Лэндон распахнутыми глазами взирает на издевательскую улыбку своего тюремщика. Целый предательский миг он жалеет о сделанном выборе: стоило найти другого. Менее… опасного. Но убийца хтоников — прозвище достойное, чтобы довериться. Чтобы поверить: человек справится с возложенной задачей.

Какое несчастье обнаружить в том, кого мнил орудием, зачатки разума. Лэндон понимает: он играл не так, не то. И его переиграли. Поражение на вкус как горечь скверного кофе. И Савант задирает голову, щурится, встречая чужой взгляд со всей возможной выдержкой. Чувствует себя жертвой, но поддаваться страху не намерен.

Этот человек все еще его должник. И… он смертельно опасен.

- Я могу дать тебе информацию о Верде, - шепчет Савант, смотрит испытующе, закидывает удочку, - об их шпионах в твоей сети.

Он верил, что люди вроде Вильяма всегда преданы своим, члены одной группировки близки почти как семья. Если только в семье принято пускать друг другу пулю в висок. Но Лэндон просчитывается: кажется, Блаузу наплевать на Верде, на войны между бандами. Он жаждет другого. Остается дождаться: чего же?

- Бессмертие. Часы. Это то, что мне желанно.

Лэндон подавляет улыбку, но во взгляд его просачивается довольство. Он снова контролирует ситуацию. Он снова главный.

Смех застывает в уголках губ, багрянец взгляда льется в чужое лицо. Находит первые признаки — морщинки у глаз, сухость кривой улыбки. Так вот чего ты хочешь: жить вечно! Из всех доступных благ выбрать бессмертие! Лэндон знает тайну, ведомую бессмертным: вечность не имеет смысла, когда наполнена холодом. Савант есть Савант. У него не осталось ничего, кроме имени и умирающего отца. Кроме тайн, которые нужно сохранить.

И цена — всего лишь подарить этому человеку вечные муки.

- Предлагаю тебе сделку. Я найду и приведу твоего брата. Ты — даруешь мне бессмертие. Согласен?

- Согласен, - отзывается Савант.

Блауз снимает перчатку, протягивает руку, и Лэндон чувствует: предательски пересыхает во рту. Магический обет всегда представлялся вещью поганой, не хочется оказаться рабом чужого заклятия. Кажется, выбора нет. Но у кого из них? Савант мысленно повторяет слова клятвы. Она ему не угроза.

— Я клянусь найти твоего брата и привести живым. А ты клянёшься ли мне подарить жизнь без смерти?

Чужая голова клонится ближе, ладонь замирает в опасной близости от лица Саванта. Лэндон вскидывает руку, щурится, приближая свою ладонь к чужой. Магическая вязь этого человека — словно смола, густые чернила. Его собственная магия тянется навстречу золотыми змеями. Эти змеи тоже могут кусаться.

- Клянусь подарить тебе вечность, - сладко тянет Савант, вскидывая подбородок, глядя на вынужденного союзника как на последнего из глупцов, - когда ты приведешь ко мне моего брата. Живым.

Всполохи магии подтверждают: сделка заключена. Ее оковы похожи на тяжесть стального браслета. И как только магия гаснет, Лэндон пытается ударить. Сложенный кулак устремляется к чужому лицу, Савант предвкушает чувство триумфа: хочется показать человеку, где его место. Доказать: власть здесь именно у него, у Лэндона.

Разочарование горчит на языке. Блауз перехватывает занесенный кулак, гасит ярость удара. Лэндон шипит сквозь зубы, ему хочется стереть с чужого лица сладость победы. Сладость свершившегося успеха. Он выхватывает оружие — посмотрим, как будет улыбаться тот, кто погружен в царство кошмаров.

Но удача - дама непостоянная.

Вспыхивает защитный барьер. Блауз отмахивается от чужой атаки. И Лэндон чувствует: теперь в опасности он. Тревожатся собаки, но не движутся с места. Тесса не хочет нападать. Сестры подчиняются той, кто редко принимает решение.

Лэндон стрелой вонзается в чужое сознание, надеется посеять в нем чувство падения, потери координации. Тоже не получается. Лэндон ругается сквозь зубы. Совсем неэлегантно, не как аристократ — как пьяный художник. Один из тех, в галерее, с два века назад, куда Савант ворвался в поисках брата.

Единственное желание — избежать ответного удара. Лэндону не стыдно признать: он трус и не хочет слышать хруст собственного ломающегося носа. Он готов сбежать с позором — туда, где ждет початая бутыль коньяка и целая миска медовых хлопьев. Савант чувствует: он смертельно устал. От этого человека, от незваных гостей, от того, что все идет не по плану.

С рук срывается поток воздуха, отталкивая Блауза в сторону — достаточно, чтобы сам Лэндон сумел шагнуть к собакам, взяться рукой за ошейник Тельмы и разрезать пространство порталом.

- Если мой брат умрет прежде, чем ты приведешь его ко мне… тебе тоже не жить, - напоследок выдыхает Лэндон. И в голосе его угроза смешивается со страхом. Он не хочет гибели брата. Но по непредсказуемому легионеру точно скучать не станет.

Портал захлопывается, унося с собой беглеца и его драгоценных собак. Чтобы после — когда от звона бутылок в погребе всполошится цербер, Лэндон устало привалился к любимым девочкам. Их разумы звучат успокаивающе, как музыка, знакомая с детства. Лэндон обнимает три мощные шеи, лицом клонится к светлой шерсти, которая по цвету похожа на его собственные волосы.

Страшное чувство: вдруг кажется, что он уже проиграл.

Отредактировано Хель (2022-08-17 21:33:22)

Больно.

Хель задыхается, выбираясь из сна так, как мог бы выбираться из-под толщи воды, борясь со стихией. Жар, охватывающий тело, кажется неправильным, и хтоник не сразу осознает: чужие объятия сжимают почти с любовью. Он отстраняется, испуганно впивается взглядом в лицо того, кто преследовал в страшных снах. Ждет, когда кошмар продолжится, потому что понимает: это не может быть реальностью.

Его тело все еще уродливо измененное, длинные когти случайно вспарывают матрас. Платина волос путается и падает на глаза. Страшно: что будет, когда убийца проснется?

- Вильям, - выдыхает Хель и срывается в болезненный полустон. Ударяется спиной о стену, отстраняется и смотрит — человек спит. Мирно. И кажется настоящим. Хтоник закрывает лицо руками, тихо выдыхает, вытирает непрошенную влагу с ресниц. Он глупец и безумец, потому что тут же тянется к своему палачу, гладит ладонью по волосам.

Реальность пахнет кровью и антибиотиком. Хель запоздало понимает: его ссадины обработаны, боли в теле осталось мало. Чужое бедро кровоточит раной. Руки тянутся сами, даже помня: сил мало. Но это не имеет значения. Хель знает: если не хватит сил, он и жизнь разменяет.

Магия касается чужого тела так, как могли бы коснуться руки. С нежностью проливается на рану целительным бальзамом. Смывает боль, стирает кромку подсохшей крови.

Хель задыхается и с шумом валится к стене. Он все еще слаб. Прошло слишком мало времени, и из горла рвется хрип. Хель прижимает ладонь к губам, сдерживая кашель. Рот полнится вкусом крови. Глаза закрываются.

Все, сказанное ранее, воскрешает память. То, что сказал Вильям. Что в ответ выдохнул сам Хель. Каждый миг минувшего вечера колет ножом под ребра. И кажется неправильным — быть здесь. Рядом с этим человеком. Сейчас, когда боль еще пробивает сердце.

Рука тянется погладить по плечу, по изгибу шеи. Невесомо, боясь ранить когтями. Хель знает: он монстр. Вильям откроет глаза и испугается. А после прогонит прочь. За все, что они наговорили друг другу. Но это будет потом. А сейчас Хель поспешно стирает кровь с губ и клонится к чужому лицу, касается поцелуем пятнышка родинки. Он сам сказал: убью, если увижу. Но губы скользят по щеке, прижимаются к чужим губам. Едва ощутимо. Он не может устоять. Не хочет.

Даже если это кошмар, который закончится пробитым насквозь сердцем.

- Вильям, - шепчет ростовщик и пьяно улыбается. Отстраняется, чтобы стереть выступившую на губах кровь. Закрывает глаза, приваливаясь к стене. Неуклюже подтягивает одеяло до самой шеи. Смотрит на собственную ладонь без привычного узора чернил…

И замечает странность чужой руки. Предплечье Вильяма под задравшимся манжетом рубашки светится золотом. Прикосновение чужой магии. Хель клонится ближе, кончиками пальцем ведет вдоль узора: отпечаток чужого колдовства на вкус как цветочный мед, пальцы режет как будто лезвием. Узор змеится изгибами золотых линий.

Тот незнакомец. Хель вспоминает: бледность высокомерного лица. Багрянец глаз. Незнакомец, от которого фонило опасностью и жутью. Тот, в чьем доме Вильям и был настигнут. Хель вспоминает имя: Лэндон. Не помнит, было ли оно сказано. Но всплывает мгновением позже второе слово: Савант.

Голову пронзает болью такой, что Хель не сдерживает болезненного стона. Ладонь тянется к виску. Хелю мерещится запах цветов, магнолий. И аромат затянутого ряской водоема. Стрекот кузнечиков и стрекоз.

Мерещится зал, полный гостей. Снова и снова — сходящиеся в танце силуэты. Лицо Саванта, озаренное улыбкой. И… Вильям. Снова и снова. Будто в страшном сне — кружащийся там же, среди незнакомцев. От боли перед глазами темнеет, нос и рот полнятся кровью. Хель торопится прижать ладони к лицу, чтобы не испачкать чужое одеяло.

- Вильям? - зовет он беспомощно, как дурак. Испуганно, словно человек может помочь чудовищу. Словно он захочет помогать. Перед глазами все плывет. Мерещатся призраки каменных статуй и чей-то далекий смех. Залы с расписными потолками. Бескрайние зеленые коридоры лабиринта.

- Вилл, - выдыхает хтоник. На одеяло все же проливается кровь.

Отредактировано Хель (2022-08-23 15:40:00)

Страшно поверить: самый нужный человек не отталкивает, притягивает к себе, смотрит так, словно под личиной чудовища может отыскать знакомый образ. Хель выдыхает с облегчением, с благодарностью прижимается ближе, прикрывая глаза. Боль стирается с каждым касанием, с каждой тихой фразой. Руки тянутся зажать истекающий кровью нос.

- Кажется, я перестарался с магией, - вместо всех объяснений выдыхает хтоник. Почти со смехом. С тихим виноватым признанием: все силы истратил, так что даже не хватает магии собрать воедино собственный образ, смазать узор уродливых трещин.

Хель задыхается, обнимает, забывая про кровь и боль, жмурится, пряча лицо в изгибе чужой шеи, молится беззвучно: пусть момент продлится подольше. В одном только объятии вся необходимая нежность и теплота. Ростовщик замирает, прижимается губами к пульсирующей жилке на чужой шее, целует — одними губами, нежно, ласково.

Они наговорили друг другу ужасных обидных слов, и хтоник не знает: кто ранен сильнее. Но его все равно обнимают, удерживают на грани яви — и он отвечает тем же, не выдыхая ни одного мучительного упрека. Ни одного вопроса. Почти можно поверить: ссоры не было вовсе. Как не было прощания на маленькой кухне. Все кошмары последних дней кажутся сейчас лишь промелькнувшим сном, а самое главное — проснуться удалось в объятиях любимого человека.

- Все в порядке. Ты здесь.

Хель кивает, поддается чужому жесту, распахивает глаза. Знает: сам смотрит со страхом, с мучительным ожиданием: вновь назовут чудовищем. И то, что сам себя ненавидишь, не оказывается достаточной броней. Мгновение тянется вечностью — но боли не следует. Вильям не отталкивает, не отстраняется, не торопится вогнать в чужое сердце лезвие ножа.

- Ты дома, - вместо этого выдыхает Блауз, и Хель срывается болезненным выдохом. Дома - звучит как самая желанная ложь.

- Не уходи, - в ответ умоляет Хель и задерживает руку у чужого лица — не позволяет себе даже невесомых движений, не желая случайно поранить. Тепло чужой щеки у рыхлой ладони прожигает не хуже каленого железа. Так страшно чувствовать чужую уязвимость.

Так приятно получить мягкий поцелуй у когтистых пальцев. Голова кружится, мир растекается разводами акварели, оставляя только чужое лицо, бледность щек, омуты темных глаз. Все прочее кажется несущественным и ненужным. Стыдно признаться: Хель не думает о возвращении в лавку, не слышит беспокойства альтер-эго на самой границе сознания. Он наслаждается чужим прикосновением, теплом, отдаваемым так щедро. Распахнутым объятием, в которое принимают без упреков и обвинений.

- Ты обещал меня убить, - выдыхает Вильям, и напоминание звучит нежнее, чем признание в любви. Запястье обжигает слабым касанием зубов. Хель вздрагивает, тянется ближе, забывая о собственном уродстве и опасности острых когтей, о разводах крови под носом.

- Я не смогу, - признается хтоник и улыбается. Виновато и обреченно — как тот, кто перед лицом верной гибели решает сложить оружие. - Выходит, я действительно лжец?

Голос гаснет, как выдох умирающего, и хтоник тянется поцеловать в уголок чужих губ — невесомо. Зубы тоже остры, он сам себе кажется чудовищем из сказки, опасным Серым Волком, с большими зубами, когтями, глазами. Ни одно из касаний не переходит черты между нежностью и страстью. Так может касаться кисть, рисуя разводами акварели.

Хель обхватывает ладонями чужое лицо, прижимается лбом ко лбу Вильяма, закрывает глаза. Сотни невысказанных болезненных признаний оплетают ребра колючим терновником, сердце бьется так, словно мечтает остановиться. Страх стекает красной дорожкой по подбородку.

Как признаться в том, что этому человеку никогда не сможешь навредить? Хтоник знает: это ужасная слабость, непростительная, вручать кому-то оружие против себя, протягивать в ладони уязвимое сердце. Но… все равно. Слишком поздно. И кажется: каждый мучительный ужасающий миг был предопределен. Не семь лет назад. Может, целую вечность.

- Ты мне снился, - срывается другое признание, неправильное, неуклюжее. Затихает в приступе кашля. Хель морщится, но не отстраняется. Ему не хочется разрушать хрупкую реальность. Он не понимает, какому чуду обязан быть здесь, вновь рядом с этим человеком. Какому чуду обязан прощением.

Руки срываются невесомой лаской, гладят вдоль чужих бледных щек, ласкают поверхность скул, скользят по линии нижней челюсти. Хель знает: нельзя переходить черту. Только не сейчас, когда он все еще монстр, когда может ранить, просто забывшись. И длинные когти лишь щекоткой касаются чужой кожи.

Хель боится открыть глаза. Он знает: собственный взгляд заполнила чернота. Не хочется, чтобы Вильям боролся с собой, вновь смотря в глаза чудовищу. Но в мыслях самого хтоника, когда он тянется мягко поцеловать, только лицо любимого человека. Темные глаза, полные мучительных откровений. Пятнышко родинки на щеке, спутанные непослушные волосы, в которые хочется вплестись ладонью. Хочется вжаться всем телом в чужое, встретить каждую желанную боль чужого тепла.

- Вилл, - повторяет ростовщик и мягко касается губ эона своими. Почти целомудренно, почти невинно, хотя под кожей вспыхивает узнаваемый жар, хотя хочется опрокинуться на спину, притянуть человека ближе, принять чужое тело в бесстыдном объятии.

- Мне никто другой не нужен, - признается Хель мгновением позже, выдыхает с кровью у чужих губ. Тут же отстраняется, пытаясь стереть багрянец с подбородка, опускает лицо. Кровь заливает губы, стекает в подставленную ладонь. Всего лишь перестарался. Хель тихо выдыхает и клонится головой к плечу человека. Может, и стоило попросить помощи. Отыскать платок, любой кусок ткани, который было бы не жаль — но боязно выпутаться из этих рук. Легче потеряться в смешении собственной боли и чужого принятия. Прекрасного, как самое желанное из сокровищ.

- Не уходи, - повторяет хтоник и закрывает глаза, свободной рукой цепляется за плечо Блауза, на миг почти забывая о том, что нужно быть осторожным с когтями. И новые признания льются потоком, прерываемым лишь клокочущим в горле кашлем.

- Прости, Вилл, я испугался. Кинулся за тобой, пытался найти. Я не должен был лезть… я тебя ждал, понимаешь? Все последние недели ждал, пытался дозвониться… наверное, снова напутал что-то с телефоном. Наверное… и я вернулся — а твоя подруга все в лавке отремонтировала. Я как нашел наручники под подушкой — подумал, пусть остаются. Глупо так… я сразу вспомнил то подземелье. Далеко наручники? Может связать меня, если хочешь. Если так нужно. Не хочу, чтобы ты боялся. Не хочу… Не уходи, прошу, - мольба срывается с дрожью голоса, пальцы цепляются за чужое тело, выдох теряется в изгибе бледного плеча.

- Я так испугался, когда увидел, что… Все получилось? Вилл? Ты видишь хорошо? Я никогда не делал чего-то столь сложного. Скажи: получилось? И весь вечер, вся эта ночь… давай забудем? Давай… я даже не помню ничего. Только как свалился куда-то, был уверен: это конец. Никто не найдет. Сил подняться бы тоже не было, я просто… я не смогу тебя убить. Никогда не смогу. Не смогу тебя даже возненавидеть. Вильям, Вилл… ты мне снился.

Выдох гаснет на чужой коже, дрожь сотрясает все тело. Не судорогой, лишь преддверием, слабость накатывает волнами, но сознание не смывается в пустоту. Хель мучительно замирает, заставляя себя не двигаться, молясь, чтобы боль осталась незамеченной.

- Не уходи, - вновь выдыхает хтоник и губами прижимается к излету чужих ключиц. Мысли мечутся в голове роем жалящих шершней. Стихи кровью наполняют рот, боль пульсирует в каждой ломаемой судорогами конечности. Хель морщится, кусает губы, сдерживая и кашель, и стон.

- Вилл.