Глава 1
«Помоги»

Говорят: разбитую чашку не склеить. Собирай мир и отношения по крупицам, в итоге ничего не получишь, кроме неприятного ощущения крошева на руках и острых граней в ладонях. Кроме имитации чего-то важного и необходимого. Любви, дружбы, поддержки и принятия.

  Разбитая чашка есть разбитая чашка. Пить можно. Неприятно трогать.

  Вильям знал: Хель никогда не верил в прописные истины, не вслушивался в  советы извне, не учился на чужих ошибках. Любая вселенская мудрость была для него всего лишь оттиском чёрных букв на бумаге: возможно, уместной красивой фразой. Возможно, важной логичной подсказкой. Но любое рукописное изречение было для ростовщика пустым — как статуэткой яблока из оникса. Красивого, но не вкусного. Бесполезного. И сколько на Хеля ни смотри: в его руках книга была привычным атрибутом — мудрость каждой прочитанной книги оставалась для него недосягаемой, неуловимой и непойманной. Привычной и неинтересной, как трость, на которую ростовщик опирался. Как перья Корвуса, к которым тянулся прикоснуться. Воображение всегда рисовало владельца «маленькой библиотеки» в полутьме некогда сгоревшей лавки. Бледной субтильной фигуры, растянутой на диванчике или задумчиво склонившейся сутулой спиной над потрёпанной временем обложкой. Вильям знал и иное: сколько книг Хель ни прочитал бы — он всегда предпочитал собственные грабли. Собственные ошибки.

  Ошибки, которые казались патовыми ещё в самом начале, — в них некогда его «слишком друг» был готов был влезть с упоением самоубийцы как в самое манкое  болото. Отправь Хеля на тысячи тренингов личностного роста и курсы психологии, Вильям был уверен, в конечном счёте…к нему вернулся бы старый Хель. Ничего бы не изменилось: как в теннисном мячике, который летает от игрока к игроку, оставаясь всё тем же круглым и белым. Хель всегда был непробиваем для постулатов чего-то «личного». Он, как впрочем, и в остальном в жизни, выбирал свою дорогу. Непротоптанную тропь через лес. Или могильник с сокровищами, где обязательно навернётся.

  В их случае итог был предрешён заранее. Расставание вместо союза — логика сурова и не прощает…людей слишком разных. Шекспир знал толк в страстях. Его мудрость гласила: то, что горит ярко, заканчивается быстротечно. Хель единственный из них двоих пытался наступить драматургу на горло, доказать в очередной раз «что-то своё». Но забавно, что будто был готов к проигрышу битвы. Хотя стоило отдать должное: Хель пытался противостоять року судьбы. И многовековой мудрости умных людей одной единственной упрямостью характера. Но проиграл.

  Вильям знал: он гад ещё тот. И знал: с этой гадостью ему ничего не хотелось делать. Уйти, оставив после себя свербящую рану, растоптать чужое сердце — красиво и манерно самоутвердиться напоследок. Собственное оголённое сердце разрешено было видеть только Атеран. Но после громкого скандала стало табу посвящать и её. О некоторых вещах и вовсе хотелось молчать, оставив их за завесой немого сердца.

  Чемоданы были собраны одним днём. Когда решимость достигла пиковой высоты, промедление было подобно смерти.

  В четыре утра привычная Дискордия едва пробуждалась ото сна. Орден Энтропия — один из самых многочисленных и оживлённых на Аркхейме — предстоял перед глазами непривычно тихим и сонным. Глаза впервые видели его ранним утром — Вильям привык долго спать. И всё же важно было проститься с ним непривычно. С чемоданом в руке, рюкзаком за спиной и в абсолютно непривычной тишине на мосту над мелкой речкой. Хаос «во плоти» был удивительно упорядочен: ни лишнего шума, ни лишнего человека на протяжении пары гектар. Одиночество и перила, холодящие пальцы. Пение ранних птиц, свежесть утреннего воздуха на загоревшей от солнца коже. Ласка родных пальцев по сгибам чёрной одежды — там когда-то была метка приспешника Хаоса.

  Сейчас же — символ отступника.

— Прощай.

  Вильям разжал ладонь. Дорогой телефон с плеском скрылся в пучине воды. Этот звук — короткое бурление — отпечатался в памяти символом освобождения. Вильям смотрел вниз, на потревоженную водную гладь и после не увидел ничего. Воды закрыли брошенный предмет как тайну за верными губами. Следом упала пара шахмат, амулет, в финале — быстрый надрез по коже запястья. Чип растворился в луже пролитой крови и булькнул напоследок глухим утробным звуком.

  Но и от него спустя пару секунд не осталось и следа. Вильям горько улыбнулся в прощание — сущность смертного существа — кануть в небытие. Как забавно было однажды разбить часы, дарующие бессмертие.

  Но возможно…Они упали бы в ручей следующими. Перед тем, как поставить в старой жизни точку, так важно сжечь все прошлые мосты ярким заревом.



Настоящее время

 
  Ганс нервно потёр переносицу, склонившись над рекламной колонкой газеты. Неприятно терять друзей. И неприятно вдруг найти их следы в совершенно неожиданном месте. Объявление на пожелтевшей бумаге гласило:

  И объявленое прерывалось, будто ничего необычного в нём не было. Ганс знал: Вильям уже с добрые две недели не отвечал на телефон. Не выходил в соцсети, не раздражал неуёмным эпатажем крытый ледовый каток Ториса, не кошмарил местную мафию зарытыми в лесополосе трупами. Он отвернулся от Коалиции — что ожидаемо. От своего бога — что неожиданно. И пропал — как жертва несчастного маньяка, оставив после себя лишь объявление о добрых руках для любимой собаки.

  Всё это выглядело спланировано. Кроме непомерных долгов, которые после себя Блауз оставил. Ганс имел право сердиться: Вильям должен был ему косарь. Куда вдруг внезапно делись все накопления — ибо транжирой Вильям был весьма умеренным — спрашивать было неприлично. Да и охотится за тысячей архей — мелочно.

  Ганс помнил, что в тот вечер Вильям хотел напиться до беспамятства. От компании отказался и пропал. Нить связей, открывающей перед легионерами возможность доступа к камерам, позволила Гансу узнать номер рейса самолёта и конечный маршрут путешествия. И больше ничего: его друг пропал так же внезапно, как объявился «в гости» на старой работе.

  Оставалось найти человека, который почти точно взялся бы за это дело.

— Доброе утро.

  Ганс знал: вернуться в родной Харот приятно. У родины особенный воздух, особенная атмосфера. Всё тело дышит к ней непомерной любовью. Гансу казалось, что он знал всегда: эту землю, эту лавку. Встречал этого ростовщика на перекрёстках пёстрых улиц среди чуть менее пёстрых прохожих. Самого Ганса забыть легко: слишком «характерная внешность». Высокий рост, тёмная щетина на землисто-сером лице, растрёпанные тёмно-русые волосы и небрежно накинутая поверх широких плеч кожаная куртка. У Ганса были некрасивые глаза с грустным взглядом, но приятный, располагающий к беседе баритон — он не «умел» нравиться людям, но нравился. Не делая при этом ничего.

  От него за километр разило флегматичным спокойствием и несуетливостью.

  Ганс задержался на пороге чуть дольше положенного, привыкая к полутьме после яркого солнца снаружи. В лавке было мрачно: в голову лезли сравнения с клановыми вампирами, которым тут бы непременно понравилось. Ростовщик тоже напоминал ему вампира. Выдавал лишь затравленный взгляд.

  Хель не хищник, а жертва. Ганс умел читать это лучше других.

— У меня друг пропал, — начал он без предисловий. — Я знаю, что вы с ним знакомы.

  Небольшая цветная фотография со времён службы легла на пыльную поверхность прилавка. Вильям едва ли изменился сильнее, чем Хель его помнил. Тот же излюбленный плащ поверх белой рубашки, зажатая в пальцах сигарета и широкая улыбка. Рядом неудачно срезанный камерой Симбер, точнее половина его фигуры. Стол на заднем фоне усыпан снегами, банками пива и фигурой «гуся-обнимуся».
 
— Я не могу отлучиться по службе, — предупреждая логичный вопрос, вставил Ганс. — Но помогу по возможности. Мы давно дружим, и это…это мне не нравится.

  Следом за фотографией на стойку лавки легло вырезанное объявление из газеты.

— Вилл придурок редкостный, но монстра своего любил, да простят меня любители собак. Не думаю, что он отдал бы своего цербера без резкой на то причины. Наверняка выдумал очередную глупость. Но ты его лучше знаешь, вы же вроде как…друзья хорошие.

  Ганс оставил за собой длинную паузу, давая понять, что он знает больше, чем говорит. Однако не осуждает — и это тоже читалось по выражению лица. В тоне голоса.

— Помоги.

  Короткое слово. Без гордости, без высокомерия, сказанное спокойным тоном. Ганс опёрся локтем о прилавок, уперев взгляд в край оставленной в чужих руках фотографии. И тяжело выдохнул — понимал, что глупостью было приходить сюда за помощью.

  Вся эта затея выглядела глупостью с самого начала.

— Помоги. По оплате сочтёмся.

Надежды бьются с треском.

  Ганс неловко подпрыгивает от внезапного грохота трости, смаргивает с глаз призрак спокойного утра. Ломается привычная картина из досье: там ни капли про то, что владелец лавки истеричен и вспыльчив. Ни строчки, что на спокойный тон ростовщик может отреагировать всплеском эмоций и неприкрытой агрессией. Несоответствие ожидания и реальности ненадолго выбивает из колеи, лишает опоры под ногами, схватывает дыхание в кулак где-то посреди лёгких и живота. Бумаги, бумаги, бумаги… Там помнятся строки про «заядлый любитель влезть в ловушку», «ростовщик с сомнительной бюрократической репутацией, ибо неизвестно, кто его финансирует». Там про «непутёвого собеседника и плохого друга». Молчаливого, отрешённого, неэмпатичного.  Про сомнительные связи с «Сигмой» неустановленного характера.

  Не про вот это всё. Нет.

  В голове образно возникают контуры блокнота и ручки, родного стола посреди штаба Коалиции на Лирее: грустной обшивки панелей из сосны и прокуренного кресла. Ганс мысленно берет любимый коричневый Parker в ладонь и размашисто пишет по цветной бумаге заметкой к знакомой папке, которую он так заблаговременно изучил: «Врут, гады. Всё врут». И всё же лицо надо держать. Ганс отводит взгляд в сторону, давая владельцу лавки выпустить пар, и угрюмо выдыхает в пол. Рука тянется в карман куртки в поисках портсигара и зажигалки. Кто сказал, что будет легко? Ганс почему-то был уверен, что легко не будет — вопящая интуиция предсказывала подобный исход и логика усердно вопила, что ничего не получится. И вот доказательство перед ним: вспышка чужого гнева похожа на внезапную кочку на его дороге. Споткнулся — упал — разбил нос.

  Фигурально, разумеется.

— Пойдём чаёчку бахнем, — сдержанно улыбается он Хтони, будто знает его сто лет. — Я люблю холодный, но вместо льда замораживаю коньяк. Никогда не пробовал? Пошли, я тебя научу. У меня протомагия, основанная на замораживании, — полезная вещь в хозяйстве. Кстати, классный халат.

  Старые армейские ботинки оставляют заметный след грязи на тёмном паркете. Лавка остаётся прежней: в ней Ганс похож на заблудшего актера вестерна, потерявшегося среди съёмочной площадки фильма ужасов. Словно из другой вселенной и другого мира. Ганс следует за Хтонью, провожая любопытным взглядом Корвуса на насесте и узоры реставраций на полках. Под тяжёлым весом из роста и мышц скрипят усталые половицы, и фигура Ганса скрывается в проёме лестниц наверх, чтобы подарить себе хоть толику адекватного человеческого общения. Забавно, что с единственным «человеком» в лавке этого не вышло. Но и такое бывает.

  Пусть.

  Кухня встречает резким светом из окна, привычной мрачностью стен, разбавленных лишь яркими цветами подсолнухов на столе и солнечными зайчиками на обоях. Ганс присаживается за стол, ища глазами намёк на раковину, где можно ополоснуть руки. И тянется наклонённым корпусом к фигуре Хтони.

  Выдавая языком тела внимание, расположение и совсем немного — желание оправдаться.

— Не сердитесь на меня, — душевно начинает он, совсем не по этикету ставя на стол локти. — Я без задней мысли пришёл. Полиция…Вильям проходит свидетелем по сомнительному делу. Взрыв одной из секретных лабораторий пару дней назад, много людей умерло, сама лаборатория сгорела. СМИ, разумеется, не молчат, кровавый оказался инцидент. Сначала этим действительно занималась полиция, потом передали легионерам. Мне не очень верится, что Вильям «случайно проходил мимо», как он уверяет из переданных от полиции показаний. Но это теперь это МОЁ дело. Мне его отдали буквально на днях. И вот я получаю то, что получаю. Мерзко. Друг, который мог бы сказать мне честно и как на духу, просто сваливает на сомнительный планетоид, помахав на прощание ручкой или — как в моём случае — средним пальцем.

  Ганс не знает, почему выдаёт на духу всё тому, кому видит впервые. Возможно, от одиночества. Возможно, от факта того, что долгое время единственным душевным собеседником была белая домашняя болонка. Потом не стало и её. Зато появилось гнетущее душу чувство: четыре стены, деревянное окно и старая «мужицкая» кружка на пол-литра, пустая собачья миска на кухне, которую никак не получается выбросить. Словно Чарли ещё здесь: с заливистым лаем выбежит из спальни и позовёт на третьим завтраком или вторым обедом. Пальцы с резьбой шрамов по ладоням задумчиво ведут вдоль контура аляпистого подсолнуха, на них её зреет свежий шрам от клыка у пальцев. Последняя память о любимице — не узнала во время предсмертного приступа, укусила больно — будто не признала.

— Планетоид Призрак. Слышал о таком? Вокруг него множество легенд гуляет.  Место экстримального туризма. Посещают многие, возвращаются единицы. Блин. Я ведь даже не представился. Ганс. А ты?

  Странно вести дела с мрачной фигурой в халате, у которой вместо головы череп с двумя мерцающими созвездиями глаз. В этой лавке странно всё: от вязи татуировок на руках владельца помещения до его остальных скромных обитателей. Ганс отмечает с равнодушием: его не удивила бы ползущая по полу говорящая каракатица с глазами и гавайским ожерельем на плавниках.

  Но удивляет совсем другое.

  Стук в дверь похож на забивание гвоздей в гроб. Приглушённый звук доносится откуда-то снизу, Ганс прислушивается больше по привычке, чем по необходимости. Переливы висящих ловцов снов и вовсе действует отрезвляюще. Он вспоминает, что здесь не желанный гость, и привстаёт. Чашка чая с растаявшими кубиками коньяка остаётся почти допитой, голова удивительным образом встаёт на место.

— Бывай, друг, — тяжелая рука хлопает Хтонь по плечу. — Заходи в гости. Живу на Абберате. Переулок Убийц, дом 4, квартира 3. Если скажешь консьержу, что торгуешь наркотиками, тебя спокойно пропустят.

  Короткая улыбка выходит грустной. Ганс бубнит под нос тихое «Пошёл я», спускаясь по лестнице на первый этаж. Время посетителей в открывающейся лавке, а он людей не любит. Оставаться здесь всё равно что дразнить удачливость за нос. Ростовщик отказался — успехом тут и не пахнет.

  Найти неуловимую Атеран будет куда сложнее.

  Ганс скользит прощальным взглядом по мрачной лавке с умирающим блеском любопытства. Посетителем тут не оказалось: зато субтильная фигура мальчишки-почтальона в пёстрой форме выглядит ещё более неуместной, чем сам Ганс.

— Почта! — пискляво звучит голос того, на чьём бейджике значится имя Чейз.

  Мальчишка переминается с ноги на ногу и ставит на прилавок серую коробку с перфорациями на боковой поверхности. Поспешно снимает перекинутую через плечо сумку, путаясь длинными пальцами в ремнях, и достаёт извещение. Ганс быстро кивает и в приветствие, и в прощание, огибая фигуру Чейза по направлению к выходу.

— Корвусу, — запинаясь, произносит почтальон, которому явно не больше шестнадцати. — Срочная посылка. От В.Блауза.

  И Ганс встаёт в дверях, будто стукается о невидимую стену лбом.

— Распишитесь, — мямлит Чейз. — Хотя вы же ворон, вы не можете расписаться… Что делать? Меня начальство накажет.

  Дрожащие тонкие пальцы хватаются за рыжие завитки волос. Чейз краснеет — от того его бледное лицо с россыпью крупных угрей делается красным. И Ганс разворачивается на пятках. Со скрипом ботинок по половицам подходит к нему сзади и забирает извещение, чтобы увидеть вживую.

— Не переживай, малец, — хмурится Ганс. — Я распишусь.

  Ошибки нет и быть не может. Ганс крутит в руках бумагу с печатью: в ней точно обозначено имя отправителя, его закадычного пропащего друга. И злость переполняет с новой силой. Кажется: хватаешь руками воздух. Он здесь, но всё равно от тебя ускользает.

— Я это забираю.

— Что? Нельзя! — пищит Чейз и хватает коробку пальцами. — Никак нельзя, господин! Мне почтальонская этика не позволяет…

  Но Ганс тычет ему в нос удостоверением с работы.

— …никак нельзя, — почти сдаётся Чейз, и хватка рук на коробке становится слабее.

  Но у просунутого в дырку коробки когтя на существование свои планы.

  Сначала раздаётся писк, следом — тихое шуршание наполнителя коробки. Стенка плотного картона разрывается пополам, из неё на пол падает стружка, железная миска. И на пол выпрыгивает существо — размером чуть меньше обычной кошки, нечто среднее между львёнком и ящерицей. Второе животное, свернувшись клубком в древесной стружке, остаётся мирно спать на дне разорванной коробки.

— Это кто?

  Ганс подбирает существо под лапы, поднимает на уровне лица. Му-шу смотрит на него ярко-голубыми глазами, обернув длинный хвост вокруг схватившей его руки, и пытается задеть пушистой лапой чужой длинный нос с горбинкой. Вторая особь, сестра выскользнувшего из коробки кота, мирно потягивается, выпустив острые, как лезвия, когти.

  Чейз смотрит раз. Чейз смотрит два…
и даёт дёру из этого дурдома.