— Что это у тебя? — с задиристой усмешкой говорит Стефан, который на год старше Вилла, тыкая ему пальцем в щеку. — Какая-то клякса или что?

  Вилл опасливо озирается на его фигуру, которая кажется ему большой: Стефан выше его на полголовы и в два раза сильнее. А ещё он хулиган: постоянно задирает младших.

— Ничего. Родинка.

— Дай посмотрю. Это же кляска! Что ты мне говоришь?

  Стефан смеётся. Его пальцы вымазаны в саже, под ногтями виднеются остатки дворовой земли. Он хватает Вилла за волосы, заставляя его запрокинуть голову, и царапает кожу. Щеку жжёт от болезненного прикосновения. Вилл дергается и вырывается, толкает Стефана в живот. Последний заливисто смеётся. Повреждённая у основания родинка кровит, её сковырнули. Виллу обидно и больно.

  Он гневно дышит в ответ: его глаза заливаются не то ненавистью, не то слезами. В четыре года он ещё не умеет держать эмоции в узде, но научится в скором времени. Зато Вилл точно знает: он не даст обидчику уйти. Его маленькая ладонь вытирает каплю крови под глазом и размазывает по скуле ярко-красный цвет в виде полоски. И рука тянется к игрушечному ведёрку. Секунда — и Вилл ударяет Стефана по носу — раз. Надевает ему на голову ведёрко — два. Повсюду слышится детский смех. Приютские дети окружают их со всех сторон, смыкая кольцо, где в центре — два недруга, которые вот-вот подерутся. Боевой клик к драке заводит и гремит в ушах. Обратного пути уже нет.

  Стефан ругается и делает шаг вперёд, спотыкаясь. Вилл отпрянывает назад, но спиной утыкается в чужие руки. Они не поддерживают его, толкают обратно в круг, где его ожидает длань судьбы. Стефан после того, как снимает ведро с головы, похож на монстра  и демонстративно разминает кулаки. Воспитательница не успевает вовремя.

  Когда она их находит — по возбуждённым крикам детей с первого этажа — у одного из них из головы вырван клок волос, у другого разбита губа, повреждён нос и на щеке виднеётся кровоподтёк. Вилл держится ладонью за лицо: скоро расцветёт синяк. Недовольная воспитательница разводит их по разным сторонам: ставит Стефана в угол в гостиной, Вилла запирает в помещении под крышей.

  Оно используется как старый склад. Сюда не ходят играть дети. Крыша подтекает, на полу, сваленные и перевёрнутые, лежат сломанные столы, стулья, остатки треснутых гардин. И шахматы с потерянными фигурами. Вилл отворачивается от этого зрелища, поджимая губы. Его рука касается гладкой поверхности дверной ручки и поворачивает её направо. Ручка поддаётся на пару миллиметров и заклинивает. Вилл знает, что его закрыли, но всё равно пытается открыть дверь. Будто последняя надежда на справедливость ещё остаётся.

  Но и она сгорает.

—И разве это честно? — задаёт он вопрос во вселенную.

  Но вселенная молчит. И Вилл заходит внутрь комнаты, садясь около старой резной доски шахмат. У неё потеряна фигура белого коня, чёрного офицера, у ладей отломаны или откусаны верхушки. Глаза находят пешку, одиноко откинутую от остальных фигур. Вилл опускает плечи и берет её в ладони. Она деревянная, крохотная с зазубринкой: и почему она отдельно от остальных?

  Разве это справедливо?

  Справедливо, что он наказан?

—Молчишь? — вновь обращается Вилл к вселенной, поднимая глаза к крыше. — Вот и молчи. Ты всегда молчишь, когда мне нужна твоя помощь.

Но, возможно, сегодня первый раз его кто-то услышит.

Дети верят в волшебство.

Беззаветно верят. В их душах живёт такая тяга к волшебному и потаённому, что рухни перед ними реальность и обратись время вспять, они лишь радостно захлопают в ладоши и рассмеются. Взрослые теряют это свойство, вырастая. Учатся думать логически, ценят «здравый смысл» и критикуют эфемерную природу вещей. Они теряют веру. Любое необычное явление взрослых людей…пугает. Заставляет сжаться, мобилизировать свои силы и готовиться к атаке. «Непонятное» для взрослых равно опасности. «Непонятное» для детей равно волшебству.

Вильям радуется всей душой, когда фигуры в его ладонях возникают сами по себе.

Улыбка расцветает на губах, а брови восхищенно взлетают вверх. Он подносит к глазам одну из воплощённых из воздуха ладей. Она безупречна: пальцы касаются гладкого полированного дерева, кажется — подвинь ближе нос — можно будет почувствовать приятный хвойный запах. Глаза улавливают мельчайшие детали: вот такой же узор на шапке фигур у остальных, вот такая потёртость у края «подошвы» клееного бархата. Ладья не выглядит совершенной, она выглядит настоящей. Именно такое может создать божество хаоса: лишенное идеальности и совершенное в своих недостатках. Вилл поднимает взгляд на Энтропия:

— Как здорово! — восхищенно восклицает он и упирается глазами в силуэт гостя, сидящего напротив.

Он ничему ему не говорит. На его губах застывает глупая улыбка. Глупая настолько, что по глазам читается: в голове ничего нет. Гуляющий ветер со смесью первородных простых чувств. Он чувствует к Энтропию нечто, что легко можно объяснить словами.

Он им восхищён.

И не имея сдерживающих окон, он не боится ему это показать.

— Как ты… Как?! — восклицает Вилл, не сумев сформировать мысль в предложение, и кивает на возникшие в ладонях фигурах. Но отчего-то ему кажется, что таинственный гость поймёт его, даже если он ничего не скажет.

Вилл видит в его спутнике нечто, что, кажется, видно только ему одному. Величие, силу, схожесть — в глубине души ему кажется, что Энтропий видит его как на ладони, может заглянуть в самый потаённый уголок души и вынуть содержимое наружу — пролистав, как маленькую детскую книгу и забросив на полку. Вилл делает шаг вперед. Лицо демиурга можно рассмотреть до мелочей. Вильям встаёт на носочки, приближаясь.

Он едва ли достаёт своего гостю до пояса, но, когда Энтропий сидит, Вилл может рассмотреть его поближе. У Энтропия красивые сказочные глаза: фиолетовые, безумные, похожие на бездну с вкраплениями мелких точек. Отчего-то в голову приходит мысль, что эти «крапинки» — остатки погрязших в этой пучине существ, они купаются в чём-то хаотическом, они утоплены природой этого существа, их засосало. Их владелец выглядит очень взрослым: его кожа смуглая и в то же время какая-то неживая, со слабыми следами мимических морщин. Энтропий сильный — он напоминает каменное изваяние в руках искусных мастеров. Его внушительной фигурой можно восхищаться.

— Можно? — робко спрашивает Вилл, протягивая ему свою ладонь.

Ему кажется, что существо может распахнуть свою пасть и съесть его, как пеликан маленькую рыбку. Но оно бы давно уже съело, если ему хотелось. Вилл борется со своим страхом. Борется – и касается пальцем чужой ладони, сначала будто случайно, а потом уверенно. Вилл водит по ней указательным пальцем. Его кожа тёплая ¬— этот гость живой! А длинный палец можно охватить, только сжав на нём ладонь полностью.

Вилл счастливо смеётся:

—Ты пришёл сюда за мной, да?

У него глаза совсем другие. Две чёрные бездны с огоньками на самом дне — они смотрят на Энтропия изучающее и восхищённо. Пройдут годы, и Энтропий узнает: эти глаза всегда будут смотреть на него как на того, кто прочно сидит в сердце с самого первого дня. Как бы ни разделило их время, пространство, в хаосе есть нечто, что останется упорядоченным.

Это любовь. Но не та, что объединяет мужчину и женщину, заставляя слиться в единстве страсти. Это то глубокое, открытое чувство сына к отцу, ученика к его учителю, что проходит сквозь года и становится лишь крепче.

— Мне ничего не остаётся, кроме молитвы. Посмотри, меня тут заперли, и я ничего не могу сделать, — грустно кивает Вилл на оставшуюся позади дверь. — Воспитательница сказала, что я поступил плохо. Но разве я сделал неправильно? Скажи, ты был там? Ты видел? Как...тебя зовут?

Его поток мыслей рвётся несвязно, как маленький ребёнок, Вилл перепрыгивает с одной темы на другую. И только в самом конце возвращается к шахматам. И прижимает их маленькой ладонью к собственной груди.

— Я не умею, — беззастенчиво отвечает тихий детский голос. — Но если ты пришёл ко мне поиграть, мы можем придумать правила вместе. Нам не обязательно слушаться остальных.

  Вилл смеётся: ему нравятся придуманные правила игры. Вот Энтропий бьёт его короля пешкой, а вот офицер умудряется перескочить на половину доски и угрожать чужой королеве. В этом хаосе почти нет смысла: вот Вилл не знает, как ходит одна фигура, вот Энтропий знает — но делает всё по-своему. И спустя пять минут игры скинутые фигуры вновь вступают в бой, потому что «отдохнули»  — вопреки здравому смыслу. Вопреки правилам шахмат.

— Я слышал от сторожа что-то про рокировку. Кажется, это так.

  И Вильям меняет местами короля Энтропия и свою ладью. Разумеется, рокировка  — это совсем другое. Но маленькому Виллу кажется, что он прав. Ему нравится, как его смешливое настроение находит отклик в улыбке напротив: Вильям же умный. Он же что-то слышал. Маленькие ладони обнимают чужака: Энтропий большой и сильный, а ещё добрый — он треплет его по волосам так, как будто отец гладит родного ребёнка.

Тут, внутри стен приюта для сирот, чужая ласка детям недоступна. Шлепок за плохое поведение, подзатыльник за провинность — воспитатели пытаются удержать в узде то хрупкое, что селится в детских коллективах. Воспитание. Но Вильям упорно не хочет воспитываться, он хочет, чтобы его любили.

Всего лишь.

И в это мгновение он вспомнит: в этом затхлом чердаке, среди поломанных стульев и столов, солнечных бликов из дырявой крыши, он впервые был счастлив. Какими бы путями не пришло божество к мальчику или мальчик — к божеству, одно остаётся правдой: Вилл уже не дуется на проказника Стефана. В какой-то мере он даже ему благодарен. Синяк под глазом пройдёт, а эта встреча останется в его сердце навсегда.

— Как здорово, — прозвучит из детских уст, и Энтропий, разумеется, его поймёт.

  Эти слова не будут относиться к вопросу, они не будут относиться к делу. Это чистое выражение чувств. Это итог заходившегося набатом сердца и ладоней, которые чувствуют под собой чужую кожу, странного цвета прямые и жёсткие волосы. Трогают одежду  — с осторожностью, с которой бояться спугнуть зверя.

Пройдут года  —  они опять сыграют. Спустя десятилетия в Вильяме умрёт та детская наивность четырехлетнего ребёнка, но останется то, что Энтропий увидел в нём с самого начала. В ордене ли или на крышах позабытого детского дома. Есть вещи, которые не меняются.

Хаос. Разрушение чужих планов, вторжение в чужие мысли. На вопрос, заданный Энтропием, рёбёнок ответит:

— Я хочу быть сильным и смелым. Как ты.

Но взрослый Вильям вырастет и скажет:

— Я бы хотел поставить весь мир на колени.

У него не будет исполинской силы, выдающихся талантов магии: ни в чём, кроме ментального внушения. Но останется тот же вектор: который вечно стремится поработить остальных. Как нечто первородное, видящее смысл в поглощении себе подобных.

А сейчас это «первородное» со счастьем поглощают чудесные волшебные арбузы вместе с горькой коркой. И задаёт почти такой же вопрос:

— Скажи, Энтро,  — маленькие пытливые глаза-жуки устремляются в вселенную другого лица.  — Вот ты вырос. А о чём ты мечтаешь сейчас?

  Он запомнил. Всё, до каждой частички причудливой внешности. Запомнил, как опустились вниз ультрамариновые глаза, в которых читалась потаённая грусть. Вильям не понимал в то мгновение, не понимает и годы спустя.

  Бог не обязан любить своего последователя. Последователь может любить Бога, не требуя ответной любви. Просто так, потому что любовь — это не когда ты требуешь её взамен. Она просто рождается. Ты просто с ней живёшь.

— Пока! — робко махнёт ладонью Вилл, когда существо перед ним рассеется как по волшебству.

  Ладонь прижмёт к груди сотворённые магией шахматы. Арбузные корки останутся хаотично разбросаны по столу со следами зубов: большой и маленькой пар челюстей. Вилл счастливо улыбнётся и останется взаперти склада на крыше ещё добрый час, будет играть с самим собой. Память воплотит в голове события первой встречи.

  Он никогда не забудет. Никогда!

  Пройдут годы. Оставят за собой след прожитых времён, первые ссадины на коленках. Вильям вырастет, ему будет восемь.

— Мисс Лордис, — воскликнет Стефан, злобно топая ножкой. — Вилка опять разговаривал на чердаке с воображаемым другом!

  Вильяма поведут к врачу. Мужчина с проседью в волосах и обожженным солнцем кожей посадит мальчика на маленькую табуретку. Закроет дверь. Вилл будет оглядываться: неуютно. На его майке дырка около воротника, штаны испачканы пылью дорог, в сандалях камушки. Кабинет психиатра будет выглядеть ядовито-белым, очки на переносице врача — словно защита от слишком пристального взгляда. Поблёскивают под солнцем. Красиво.

— Скажи, Вилл, — начнёт врач. — Другие дети говорят, что ты разговариваешь с воображаемым другом. Его правда никто не видит, кроме тебя?

  Вильям пожмёт плечами. Ответит:

— Я же вижу. Его зовут Энтро. Он большой, высокий. Приходит со мной поиграть.

  Ручка черканёт в блокноте врача приговор. Седовласый доктор поднимет глаза: он, разумеется, слышал о том, кто такой Энтропий. Он подумает: мальчик начинался книжек, подслушал разговоры старших, и теперь выдумывает с жаждой постороннего внимания. Или от одиночества.

— Так к тебе приходит демиург хаоса Энтропий? Чтобы поиграть?

  Вильям сделает удивлённое лицо. Он ещё не знает о том, что такое «демиург», что заключено в слово «хаос» в его природном смысле. Дверь божественного открывается для юного разума лишь на самую малость: ему уже любопытно, но почерпнуть знаний и спросить не у кого.

— Я не знаю. Он представился просто Энтро. И создал мне это. Это! Посмотрите!

  Вильям протянет хранимые в кармане брюк шахматы на ладони. Врач возьмёт их в руки. Покрутит. Ничего особенного — вложит обратно.

  Он будет спрашивать — а Вильям отвечать. О том, что тело у гостя подобно искусству каменных изваяний, с широкими плечами и смуглой кожей. Что волосы длинные, причудливые: с них свисают нити бусин. Вилл улыбнётся: одну из них он даже потрогал, когда Энтропий не видел. Или ему казалось, что не видел.

  Вильям будет смеяться. Рассказывать об игре в шахматы без правил, об арбузах, которых он никогда в жизни не видел, о том, что его гость ласков, как отец. Потрепал его по волосам. Врач горько усмехнётся: описание внешности точь-в-точь со страниц литературных произведений. Он запишет в карте Вильяма: «синдром дефицита внимания и гиперактивности». И спросит напоследок:

— Зачем божеству ребёнок? Такой, как ты?

  Улыбка сотрётся с губ. Вилл будет смотреть в глаза напротив через линзу прозрачных очков. Больно. Будет искать в глазах ответа, которого нет. Вилл не знает сам — но вопрос звучит настолько строго, что в груди дыра размером город. Врач жесток. Непомерно жесток к ребёнку.

  Он встретит Энтропия спустя месяцы тоски. Забудет о грызущем сознание вопросе. Кинется обнимать — как всегда. И скажет со смехом:

— Представляешь: мне сказали, что тебя не существует!

  Они посмеются оба.

  Они будут встречаться сквозь года. И спустя одиннадцать лет Вильяму будет казаться, что он готов спросить всё, что его грызло. На шее будет висеть артефакт-патрон: подарок, который ему впервые подарил тот, кого он считал дорогим.

Вильям будет ждать у окна. Следить взглядом за каждым гостем, кто посетит стены детского дома. Он увидит знакомую ауру — тотчас сорвётся на первый этаж.

— Привет!

  Худые костлявые руки, впалые щёки и острые грани лица. Вильям подростком выглядит чрезмерно худым и энергичным, вечно помятым, с сучками деревьев в волосах. Он уже облёк прикосновение в привычку. Пальцы загребут в объятия «старшего брата», щека прислонится к чужой голове.

  Вильям скажет так, чтобы только Энтро слышал:

— Я знаю, кто ты.

Отредактировано Вильям Блауз (2022-07-21 21:44:00)

  Пальцы любовно гладят труды о сотворении мира. Вильям улыбается: корешок книги ветхий, рассыпающийся. Клеенный-переклеенный уже десятки раз. Книга детская, с иллюстрациями, в ней – знакомое сердцу изображение с бусинами в сиреневых волосах.

  Греет сердце. Художник рисует Энтропия с улыбкой хищного завоевателя, с оторванной головой врага в сильной рельефной руке. Но мальчик знает: у Энтропия улыбка не такая. Бог Хаоса не единожды отделял головы от тел, а улыбается так, словно далёк от всей этой смертоносности. Вильяму кажется: в Энтро от человека намного больше, чем от бога.

  Ему хочется в это верить.

– Я соскучился!

  Объятия демиурга крепкие и искренние. Вильям чувствует, как сжимаются крепкие руки на его теле, становится трудно дышать – и от этого весело! «Воображаемый» друг имеет запах, осязается. Вильям жмурится от нахлынувших чувств и загребает рукой длинные волосы. Пальцы находят в прядях перо дикой птицы. Вильям борется с ощущением сорвать его из волос и спрятать: как ещё один подарок, вырванный насильно.

  Он счастлив каждый раз. Каждый раз, когда Энтропий его навещает. И не задаёт вопросов: кажется, готов сорваться с ним на другую часть света. Потому что…это же Энтро.

  Энтро. Тот, кто открещивается от сакрального, на самом деле сакральным и становится.

  Объятия размыкаются, вместе с ними – уши прорезывает шум стремительной реки, лесных птиц, меняется запах – свежий ветер заставляет распахнуть глаза с восторгом и замереть на месте. Вильям оглядывается: в первый раз за пятнадцать лет он зашёл дальше «тюрьмы» детского дома. Он не знает, где он, зачем они сюда пришли, но зрелище захватывает дух.

  Захватило бы, даже будь пустырём. Есть ли что-то прекраснее куска свободы?

— И что ты об этом думаешь? — разрывается реальность голосом Энтропия.

Вильям оборачивается и смотрит волком. Выпаливает колкостью фраз:

— Что я думаю? Да я просто зол.

  В крови кипят гормоны. В пятнадцать лет кажется, что ты знаешь всё лучше остальных. А ещё прав — безукоризненно, ошибаются — другие. Любопытство как взросление заставляет прощупывать границы дозволенного. Пубертат сносит крышу с лёгкостью стремящегося бронепоезда.

  Под раздачу попадают все. Даже тот, кто всегда стоит выше, отдельно, сакральнее остальных.

— Посмотри на меня, — приказывает Вилл. — Посмотри!

  Ментальная магия устремляется стрелой. В ней — слепой каприз, глупый приказ, жажда внимания: смотри, посмотри сейчас же!

  Вильям сходит с опалённого Археем камня спиной вперёд. Обнимает себя руками, будто готов, что его ударят. До него лишь потом доходит: Энтропий прожил множества столетий. Он почувствует чужеродное внушение в его разум как ничтожную попытку контроля. Неотточенную, топорную, как пинок под дых. Ему не спрятаться.

  Вильям пускает глаза, смотрит в землю. Очередная манипуляция, но уже построенная на обаянии. Будто он ментальной магией «случайно». Будто вышло ненарочно. Ковыряет носком землю, будто выглядит…виноватым.

— Ты…— начинает Вильям и задыхается.

  Он не знает, как сказать прямо. Как подобрать слова точно. Вилл читал: миллионы последователей. Миллионы. А он отдельно, как ненужный сорняк. Как хороший щенок, которого гладят, но с улицы в дом не берут.

  Слова не могут оформиться правильно. Но рвутся, с отчаянием первой призванной в разум фразы:

— Ты играешься со мной! Столько лет, Энтро, столько лет! Я жду твоего прихода как праздника. А ты ни сном ни духом — о том, КТО ТЫ. КТО! Я ведь догадывался. Давно догадывался, — повышенные тона разрывают воздух. — И хотел быть с тобой ещё с самого начала. Но ты…ты жестокий!

Отредактировано Вильям Блауз (2022-09-23 18:33:59)

  Вильям смотрит богу в глаза: они красивые, как две небольших замочных скважины в космос. В каждом жесте, в каждом движении Энтропия считается что-то неуловимое и неземное. То, что невозможно познать человеку – скользит на самых кончиках пальцев, скользит по коже, которая даже не выглядит естественной: у неё цвет космический. Вильям заворожен: как тогда, десяток лет назад. Он хочет потянутся руками к сильной шее, обнять, уткнуться в волосы, которые щекотнут нос перьями. Признаться: тебя обидели.

  Тяжело, когда обижает тот, кто всегда незримо твой утешитель.

— Именно, —жестоко отрезает Энтропий. Кажется, жестоко — в первый раз. — Ты ждал этого ответа? Если хочешь, я могу сыграть любую роль для тебя. Раскаявшегося отца, познавшего чувство вины. Брата, что переведёт всё в шутку, хлопнет по спине, заверит, что ты ошибаешься. И виной тому обстоятельства... если бог захочет, он сыграет любую роль. Друга, брата, отца, покровителя, врага... Выбирай. Какая по душе?

  Слова стираются из головы налётом золотой пыли. Энтропий говорит красиво, высокопарно. Вильям пытается ухватиться за смысл и не встречает в словах ничего стоящего, ничего настоящего. Это будто фразы, выученные из книги, кинутые в лицо подобием официального письма. От которого заученный шаблон — не более. Предательство: Энтропий сам на себя не похож.

  Вильям злится, и Оникс прав: в такие моменты хочется как следует дать демиургу по морде.

  Выдох-вдох, шумный свист кислорода из слабой груди. Голова стряхивает из волос ветки. Кто-то из ребят говорил, что стоит досчитать до десяти — любая тоска гасится хотя бы на половину. Вильям пытается справиться: у него не выходит. Он выдыхает вновь – с горечью.

  Он хотел бы – иметь отца. Пусть не настоящего – а того, кто года назад забрал бы его из детского дома. Показал, что значит жизнь за пределами стен с пиками ворот. Вильям бы играл — с другими детьми. Возвращался бы поздно, награждаясь подзатыльником. Возможно, получил бы образование лучше, чем в окраинной школе. У него были бы своим игрушки. Он получал бы по рукам за каждую попытку воровства.

  У него был бы брат. Или сестра. Или не было бы никого — кто знает?

  Но у него есть только Энтро. Только. Энтро.

  Его слова крутятся в голове: «Если хочешь, я могу сыграть любую роль для тебя. Друга, брата, отца, покровителя, врага... Выбирай. Какая по душе?» Вильям улыбается с победой, скрещивает руки на груди, точно зная, что ответит.

— Сыграй, — звучит ещё не сломанный подростковый голос. — Сыграй всех их. Скажи: богу и ЭТО под силу?

  У Вильяма глаза человеческие: острые, как два ножа. Он бросает своему богу вызов: не слушает, что скажет тот дальше. Оборачивается к облику того второго, кто ворвался в их диалог незваным гостем.

— Привет.

  Вильям радушно улыбается. В его душе всегда есть тяга к неизведанному и к новым знакомствам. Этнарх красив в каждом жесте и безупречном лице. Он на эона походит куда больше, чем на эона походит Вилл. Как статуэтка, выточенная искусным мастером.

— Ты же ещё мелкий совсем... смотрю, Энтроп, — взгляд незнакомца скользнул по демиургу, — тебя на детей потянуло?

  Вильям смеётся, протягивает ладонь для рукопожатия – совсем как взрослый. В пальном разящем пубертате из облика ребёнка хочется вылезти как гадюке из старой змеиной кожи.

— Я уже взрослый, — бойко восклицает голос, и ладонь Оникса сжимают сильно, будто в доказательство.

  Вильям улыбается Энтро через плечо. Чувствует: с сегодняшнего дня жизнь только начинается. Янтарные глаза Оникса подмигивают с озорством — и Вилл не может удержаться от подобного жеста в ответ. И шагает к Ониксу ближе:

— Какие поезда? Какая дорога? Там трупы! Скорее пошли!

— А ты что…трупов никогда не видел?

  Вилл смотрит на напускное озорство Оникса и заражается весельем. В детском доме нет телевизора и уж точно — нет сидящих за дверью убийц с кинжалами. Все пугающие подкроватные монстры остались в прошлом, все страшные истории с Пиковыми Дамами и живыми мертвецами уже не будоражат воображение. Вилл о мертвецах читал лишь в книгах и слышал из песен. Из сказок, из речей взрослых и из выдумок тех, кто хотел произвести впечатление.

  Но всё это слова.

  Увидеть мёртвого воочию кажется желанным и сокровенным. Как тайна, которую можно открыть, спустившись ночью в недра подвалов, как секрет, подслушанный со стаканом за стенкой, который будет греть сознание ещё долгие месяцы. А может, и годы. Тьма есть в любой душе. В любом человеке есть стремление к созиданию и разрушению: стремление причинять страдания или наблюдать за ними.

  Контакт с мёртвыми сродни касанию к запретному. А запретное манит более доступного – всегда.

— Никогда, — честно признаётся Вилл и переминается с ноги на ногу, прячет руки за спиной. — Никогда не видел мертвецов.

  Кажется: ладони некуда деть. Они выдают и восторг, и нервозность. Вилл не влезает в разговор Оникса и Энтро, на что у него, на удивление, хватает воспитания. Но слышит прекрасно: и насмешливую провокацию бога, и сдерживаемый гнев его последователя. Неприятное чувство просачивается в грудь: ты стал пешкой в игре, которая не видна глазу. Как мячик, который бросают от игрока к игроку в стремлении угодить в ворота.

  На поле, о котором тебе ничего не известно.

  Оникса с Энтро связывают куда более длительные отношения и более крепкая связь, но это не колет ревностью. Скорее любопытством: каков человек, достойный Хаоса? Вилл всматривается внимательно, и ему нравится незнакомец. Нравится лицо, особая стать и голос. Несмотря на то, что дружелюбие последнего скрывает за собой далеко не однозначные чувства.

  Хлопок пространственной магии стирает и пространство нового пейзажа, и лицо демиурга. Вильям напоследок делает рывок вперёд, будто пытается избежать прикосновения Оникса и остаться с Энтро.

  Это ожидаемо для ребёнка: Вилл всегда будет тянутся к Хаотичному как к незримому образу того, кто заменил отца. Энтропий может сколько угодно отрицать в себе привычные людям связи, но он так ли иначе в них втянут. Даже если они односторонние.

  Вилл не понимает, почему вихрь стирает лицо, которое ему более остальных знакомо, более остальных роднее – и оставляет его наедине с Ониксом. Оникс недоволен — это читается среди его жестов, напускной улыбке.

  И Вилл чувствует: это его задевает. Он ведёт плечом, скидывая с себя чужую руку. Неприятно: чувствовать кожей, как на тебя смотрят свысока. Их среди деревянных дорожек возле воды осталось двое: пространство и большое, и одинокое одновременно.

— Не нравлюсь тебе?

  Вопрос не звучит вопросом, скорее как утверждение. Вилл мозолит взглядом лицо Оникса, будто пытается влезть ему в голову. Спустя десятки лет у него бы получилось, но не сейчас: магия ещё только оформляется в нечто, достойное демонстрации.

  Но Вилл пытается. Всё равно. Неумело, как может — но пытается пощекотать сознание Оникса чем-то лёгким, как перо, и ласковым, как дуновение тёплого ветра. «Внушить расположение» у Вилла выходится скорее как нечто среднее между успокоением и счастьем. Нечто совершенно безликое, не привязанное ни к кому. Едва ли такую атаку будет тяжело отразить даже начинающему магу.

  Вилл захватчик по сущности. Отчаянно жаждущий внимания. И как подросток — не желающий мириться с картиной мира на детей.

— Я уже не ребёнок, — провокация кидается в Оникса колкостью привычным подросткам слов.

  Вилл расправляет плечи, будто пытается казаться больше. И выше — но в действительности дышит Ониксу куда-то в грудину.

— Со мной не нужно нянчиться. А тебе — не стоит быть таким высокомерным, — недовольно хмурится Вилл, — взрослый.

  Вилл оборачивается к перекладинам широких багровых перил. Вода журчит в ушах, и касание рукой к водной глади доставляет знакомое удовольствие прохлады. Желание сбить спесь с нового знакомого возникает в голове характерно детским жестом. Вилл резко оборачивается назад, и капли брызг летят в лицо того, кто так отчаянно не желал этой встречи.

Вильям не знает.

  Пройдёт десяток лет: всё будет иначе. Между детдомовским прошлым и опасным настоящим будут лишь две связующие нити. Его бог. И эмиссар бога.

  Пройдёт юношеская угловатость, неопрятная одежда со следами веток в волосах канет в Лету. Красная майка с заштопанными дырками сменится белой рубашкой. Слабое мальчишеское тело окрепнет и будет способно отразить удар и бить в ответ с остервенением обученного воина. Вильям вытянется и не станет утыкаться Ониксу носом в грудь: будет доставать макушкой головы до его носа, а встанет на носки, и получится даже боднуть лбом в лоб – как здороваются добрые кошки с теми, кто им нравится. Вильям будет обнимать Оникса с каждой встречей крепче: уткнувшись носом в пульсирующую жилку на шее, касаясь пальцами светлых волос – распахивать объятия, как иные открываются для распятий. Смеяться, потому что встретил старого друга – того, кто знал ещё с самых зелёных штанов и бешеного пубертата. На дороге каждого из них будут встречаться ошибки и разочарования. Их можно преодолевать, когда в характере обоих с детства заложено золотое правило «не сдаваться». У них много общего.

  Но различаются они всё равно сильнее.

  Вильям будет помнить свой мальчишеский восторг: Оникс высокий и красивый. Он похож на изваяние статуи красоты в одежде «слишком простого смертного»: с этнарха можно писать картины и любоваться им со стороны. Оникс по-своему изящный, пока не начинает говорить. В его речи угадывает совсем иное, не то, что показывает лицо: дружелюбная открытость, простота, до приятного не витиеватая, отрицание чопорности и горделивости. Предупредительная топорность.

  Оникс будто танцует на минном поле. И ожидаемо — подрывается на каждом из шагов.

  Вильям делает неуверенный шаг ближе. Он держит лицо «крутого мальчишки», пытается держаться. По крайней мере, сам себе кажется крутым. Но в действительности больше походит на боевого воробья, потрёпанного жизнью, перед лицом хищника, которые не понаслышке знает об охоте и жертвах. Вилл же готов к драке просто ради драки. Потому что так учила жизнь: своё место под солнцем нужно выбивать. И кажется, что и характер нужно демонстрировать тоже — во всех его бойких оттенках. Иначе не будут уважать. Уже не уважают.

  Смех Оникса ударяет половой тряпкой по лицу. До чего же обидно — чувствовать себя объектом собственной неудачи. Правда, демонстрировать обиду Вилл с детства не любит открыто. Он просто нападает в ответ.

— Думаешь, ты самый умный, да? — с нотами раздражения замечает Вилл и становится напротив, поднимая своё лицо к чужому.

  Классическая черта подростов: им кажется, что никто их не понимает. Мир жестоко несправедлив: Вилл незаметно ёжится про себя, стараясь избегать мысли обращать внимания на смех. Оникс смеётся — совершенно беззлобно и без намёка осуждения. Вилл чувствует укол по самооценке: не получилось внушить то, что так хотелось.

  Неаккуратно.

  Неизящно.

  Больно падать с высоты собственных ожиданий: кажется, среди остальных мальчишек ментальная  магия льнёт к твоим рукам, как непокорное сильное животное к перчаткам дрессировщика. Ощущаешь свой талант и превосходство над другими. Но вот ты сталкиваешься с реальной жизнью: и едва встретившийся тебе человек смеётся над твоими попытками.

  Смеётся.

  Вилл закусывает щёку изнутри и цепляет руки в замок. Невербальный знак защиты. Он, как глупое животное, не знает, что с Ониксом делать. Ему хочется и подружиться, потому что новый знакомый ему нравится, и свалить его на землю и покатать в драке. Только даже юношеского максимализма хватает понять, кто выйдет из боя победителем.

  В Ониксе ощущается сила. Вилл же не чувствует даже её зачатков в себе.

— Нравишься, — с простосердечной откровенностью говорит Оникс. — Пацан... ты это что, меня менталом пытаешься шарахнуть? И... это типа... навязывание дружелюбия?

— Ничего я не…— начинает Вилл и проглатывает последнее слово.

  Чуть позже добавляет вслух: «Да».

  Он видит, как веселье его нового знакомого нарастает. И в смехе нет ничего божественного: выступившие слёзы, гогот, похрюкивание, которое заставляет Вилла улыбнуться в ответ. Сердится на Оникса долго невозможно.

— С чего ты решил, что это высокомерие? Ты что, меня боишься?

  Улыбка стирается с лица этнарха, как будто её не было. Остаются лишь в напоминание — влажные следы выступивших слёз в углах глаз. Вилл ловит каждый жест и слово. И понимает: пропасть между ними велика. Оникс пытается докричаться, но на той стороне бездны его голос уносит ветер.

  И не касается чужого сознания.

— Байдарки, походы, кинотеатр…как здорово, когда ты об этом говоришь. Нет, у меня этого не было. Хочешь посмотреть, что было? На что похоже моё существование?

  Вилл делает шаг вперед и запрокидывает голову, впиваясь взглядом в чужие яркие глаза. Он не боится, ему неприятно: столько возможностей для счастлива детства — а он заперт внутри сиротского приюта. Никому не нужный. Не приглянувшийся никому из приходящих пар.

  И Оникс назойливо, будто настойчиво его в это тыкает. И добавляет сверху то, что заставляет кровь в жилах вспыхнуть:

— Я уже говорил: я не ребёнок!

  Щёки загораются некрасивой краснотой, Вилл хватает Оникса за локти, вставая на носки. Хочет поравняться ростом — настолько, насколько это возможно. Рывком тянет ближе к себе: заставляет смотреть глаза в глаза. И цедит в лицо:

— Покажи. Я хочу знать. Хочу знать, что представляет собой Энтро. Потому что чем больше я его узнаю, тем больше у меня вопросов, а он молчит. Я хочу знать всё! Но я ещё не умею копаться в памяти…самостоятельно.

  Вилл смягчается, опуская злой взгляд. Ослабляет хватку ладоней на чужих локтях: в миг она не кажется враждебной, скорее резко становится дружески-сокровенной. Вилл падает головой в чужую грудь. Слабо бьётся лбом о высокую грудную клетку. И произносит почти с мольбой — с читающимся в голосе поражением:

— Я хочу, чтобы ты тоже…посмотрел. На мою жизнь. На мои…стены дома. И увидел, почему я ни за что не отступлю. Энтро — это всё, что у меня есть. Это мой…друг. Мне нет никого ближе. И совершенно плевать, сколько он убил народа.

  Тяжёлый выдох сдавливает лёгкие. Вилл теряет любой намёк на гнев, но всё же добивает последней фразой:

— Оникс, скажи…разве ты сам не убийца?