Огромный город кажется клеткой: стальными прутьями в небо вонзаются небоскребы. Нечем дышать. Хель чувствует: вместе с воздухом в легкие просачивается яд чужеродного города, страшного, словно голодный зверь, жаждущий пожрать добычу. И хтоник чувствует себя добычей, проталкиваясь через толпу пешеходов, ища бестолково хоть какой опознавательный знак. Он тщетно пытался разобраться в карте на автобусной остановке. Все события мучительно долгого дня мешались в голове, болели свежей подживающей ссадиной на виске.

Поездка не задалась. Книга, ради которой ростовщик преодолел расстояние в несколько планет, ушла другому покупателю. Сам он бессовестно опоздал, да еще оказался сбит машиной. Одним из новеньким блестящих автомобилей с какими-то прибамбасами на воздушной подушке. Прогресс ударил прямо в бок, когда ростовщик зазевался. А после было скопление людей, крики, толкотня и… больница. Он сидел, как дурак, слепо глядя сквозь доктора, обрабатывающего ссадины, и вспоминал: другой город, другую больницу.

Больной ты придурок, - скалится стирающейся улыбкой призрак из зеркала. Хтоник закрывает глаза, выдыхает, клонится к раковине. О пальцы ударяется вода, но дрожь ей смыть не под силу. Хель клонится ниже, проводит влажными ладонями по лицу, трет кожу с остервенением, напоследок касается шеи, ногтями сдирая корку с подживающей ссадины.

Два года — срок достаточный, чтобы забыть человека? Тем более, если между вами и не было ничего. Ничего, - повторяет себе ростовщик, но из зеркала собственное лицо смотрит с выражением побитой собаки. Взгляд цепляется за шнурок на шее, вечной удавкой удерживающий в рамках. Напоминающий: ты всего лишь чудовище. Не ищи того, кто не приходит сам.

Чужой город дымит сигаретным дымом, сияет неоном. Он не похож на ржавые пейзажи Харота. Небула — город, где правят технологии с их ярким неестественным светом, шумом движения на улицах. С пугающим омутом ночной жизни. И сейчас из-за двери доносятся звуки музыки, пульсирующей будто в такт чьему-то ускорившемуся сердцебиению. Хель запоздало осознает, что забрел в какой-то дурацкий клуб. Из заднего кармана джинс торчит уголок выданной на входе карты — какая-то глупость, он едва понимает, что значит это место.

Вот он заходит — случайно, отчаявшись отыскать помощь на улицах, но погружается в плотную толпу, запахи кожи, выпивки и людского тела. В нестерпимый жар неосторожных прикосновений. Взгляд путается в шнуровке жилета — сейчас он понимает, что обратного пути просто не выдержит, только не когда к обнаженной коже снова и снова прикасаются, будто без ножа режут. Страх и бессилие пульсируют в висках в такт музыке за дверью. Уборная в этом клубе больше, чем спальня Хеля, неон сочетается с черным камнем и пластиком. Из-за дверцы кабинки доносятся недвусмысленные стоны.

Хелю и самому хочется застонать — от отчаяния. Нелепая поездка оборачивается катастрофой, так что он отворачивается от зеркала, вытаскивает из кармана карточку. На ней золоченый контур человеческой фигуры, изогнутой в карикатурно невинной позе. Вспоминается взгляд человека на входе, выдавшего карту, взглянувшего оценивающим взглядом.

- Девственник.

- Ч-ч-что? - выдохнул тогда ростовщик, но человек только усмехнулся и распахнул двери.

Сейчас он понимает, что угодил в какую-то игру, правил которой не понимает. Но клуб кажется филиалом преисподней: люди тонут в откровенных ласках, в дыму, пахнущем вишней больше, чем табаком. В алкоголе. На многих откровенные костюмы, напоминающими тот, что когда Хель видел в номере культистки в Астре… от этого воспоминания становится еще хуже, очередное прикосновение к плечу заставляет отстраниться, сбежать от всех за ближайшую закрытую дверь…

…и оказаться здесь.

Глаза закрываются, голова запрокидывается назад. Хелю мерещится, как преследующий его призрак ведет нереальной ладонью по контуру челюсти, бесплотно царапает выступ кадыка. В ладонь врезается острый край выданной карточки.

Не хватает плаща и трости, забытых в больнице. Хель собирался за ними вернуться, но обнаружил пропажу лишь пройдя несколько улиц. Найти обратный путь не получилось. В глухом лесу ориентироваться казалось легче, чем в этом проклятом месте. Но все это мелочи.

Хель открывает глаза, поворачивается к зеркалу, впивается взглядом в глаза своему отражению. Из него привычно скалится внутренний монстр, смотрит с вызовом и ненавистью на своего тюремщика.

Выпусти, - шепчет тварь. Выпусти, - вторит ей призрак и улыбается знакомой завораживающей улыбкой. Мелькает проблеск алых перчаток. Стон вырывается из груди — болезненный. Хель прижимает ладони к лицу.

Я тебя ненавижу, - шепчет он мысленно проклятому призраку. Преследующему повсюду. Сказать хочется не ему — и сказать совсем другое. Страх останавливает. Нельзя искать того, кто этого не хочет. Кто уходит, хлопнув дверью. О ком за два года не получаешь ни одной вести. Даже осторожные расспросы Сзарин ничего не дают — Блауз неуловим, как ветер.

Хель знает жестокую правду: не ветер. Бушующий в океане шторм. Хтоник утонул два года назад — и лучше с тех пор не стало.

Плевать, - резко выдыхает он и с вызовом смотрит в зеркало. Магия переливается в воздухе мутным дымом, обволакивает руки… срывается в ничто. Разум едва справляется со всем пережитым. Не за день — за последние годы. Странный клуб оказывается всего лишь последней каплей для измученного рассудка.

Вторая попытка оказывается удачной — жилет трансформируется в черную водолазку. Полумрак стирает очертания узоров на коже. Хель снова клонится к раковине, пускает воду и брызгает холодом себе в лицо. Не помогает. Он проводит влажными пальцами по волосам, в порыве отчаяния сдирает с шеи давно украденный амулет… не выбрасывает, лишь прячет в карман. И выходит из уборной под сопровождение участившихся стонов и лихорадочных ударов о стену, чтобы тут же потонуть в море людских желаний.

Он подхватывает с подноса бокал, опрокидывает в рот, не принюхиваясь. Чувствует, как тепло разливается по телу, замечает, как туманится взгляд. После второго бокала вспышки неона сливаются в светомузыку, а прикосновения чужаков сквозь плотную ткань водолазки уже не так обжигают. Он салютует призраку, смотрящему из толпы, салютует красным перчаткам.

Опрокидывает в рот третий бокал — и идет не к выходу, к лестнице на второй этаж. Может, там будет тише. Хочется забиться в угол, заснуть, забыться. Верится: сейчас не будет мучительных снов, выпитое прогонит их, как гончая, что сторожит сон хозяина.

Взгляд цепляется за красный контур телефона, на старомодный манер прибитого к стене рядом с лестницей. Ростовщик не может устоять, подходит, снимает трубку, пальцами срывается по клавишам. Телефон современный, просто оформленный на старый манер. Хель по памяти набирает цифры, когда-то давно выпрошенные у Сзарин. Звучат в трубке гудки.

Вернись ко мне.

Болезненная молитва застревает в горле. Гудки сменяются густым прокуренным басом, ничего общего не имеющим с голосом из памяти. Ошибка номером. Одной цифрой. Или целой вечностью принятых решений. Дрожь срывается в пальцы, падает брошенная телефонная трубка. Призрак в воспоминаниях Хеля опирается на его плечо, едва переступая по лестнице. Ростовщик поднимается, подставляя плечо выдуманному спутнику. Останавливается на верхней ступеньке, помнит:

Сердце сбивается, как пьяный танцор в неуклюжем танце. Ростовщик спотыкается, врезается ладонью в стену, тоскует по приятной опоре трости. Призрак маячит рядом, всполохами перчаток сливаясь с неоном. Все вокруг кажется сном, иллюзией. Реальность не может быть на вкус такой, не может выпивка вдруг напомнить блаженство чая в хрупком фарфоре.

Все нелепо. Ты такой нелепый.

Закрываются глаза, Хель на ощупь вваливается в первую попавшуюся комнату. Не нужна даже кровать — свалиться бы на пол, заснуть так, как прочие умирают. Боль скребется под кожей когтями запертого чудовища. Призрак невесомо ворошит волосы.

Хелю мерещится: расступается толпа, скрипит латекс, звучит удар плеткой… В воспоминаниях Блауз лукаво улыбается, ведя кончиком стека по щеке ростовщика. Кажется: вот-вот ударит. Удара ждешь… но почему-то разочаровываешься, когда боль не приходит.

На самом деле боль пришла — просто многим позже, и отзвук ее и ныне дрожит под кожей. Хель спотыкается снова, ударяется обо что-то или кого-то плечом, сползает к полу. Все плывет перед глазами, пальцы срываются к шее, находят коросту засохшей крови над незаживающей раной, имитирующей чужой укус.

- Я заблудился, - оправдывается хтоник нелепо перед кем-то или чем-то, чем может оказаться даже старая ваза на постаменте. Зрение обманывает: призрак прошлого мерещится ему всюду.

Среди полумрака, залитого багрянцем, мнится: это и есть ад. Грехопадение кончается ожидаемо — на коленях у чужих ног. И хочется скользнуть ближе, лбом прижаться к чужому бедру, умолять богов или монстров… то ли о спасении, то ли о заслуженной каре.

Вильям.

Чужое имя мнится молитвой, на языке разливается медом и табаком. Хель жмурит глаза и видит: любимые темные омуты, подвижное лицо, искаженное смехом. Каждому свой бог, и хтоник знает — его божество беспощадно. Безжалостно, как захлопнутая дверь, как скрип удаляющихся шагов. Призрак смеется позади, невесомой рукой в алой перчатке касается волос своего преследователя.

Это имя срывается беззвучно, произносится лишь одними губами. И Хель замирает на границе между порочностью и святыней, словно готовясь протянуть собственное сердце незримому судье: взвесь на ладони, вонзись клыками. Не все ли равно? Веселье чужого голоса обжигает не хуже прикосновения.

Хель открывает глаза — смотрит и не верит. Обман разума прекрасен, как последнее желание приговоренного. В облике незнакомца чудятся знакомые черты. Излет ключиц за полосами черной кожи, акварель красных перчаток — словно насмешка над всеми молитвами. Треть чужого лица скрыта маской, а за ней легко вообразить знакомые черты. Знакомый океан глаз, родинку на щеке. И дыхание застревает в горле.

Незнакомец не может видеть, но улыбается — измазанные черным губы тоже мнятся знакомыми. Собственные пальцы мелко вздрагивают, едва удерживаясь от желания прикоснуться — мазнуть ладонью вдоль портупеи, скользнуть лаской по шее, найти татуировку под линией роста волос. Как будто можно сделать это наощупь.

Человек улыбается и смеется над нелепым оправданием Хеля. Хтоник не может шевельнуться, только смотрит и сквозь полумрак рисует себе все больше деталей. Плевать на одежду, превращающую палача из воспоминаний в исчадие преисподней. Плевать на то, чем все может закончиться. Кажется, все прежние обещания оживают, чтобы броситься к чужим ногам — даже если реальность безжалостна, как росчерк острого лезвия.

Хель сдается, как сдался бы в любимые руки. Жажда наслаждения, боли и сладкой лжи мешаются вкусом пепла. Желанное имя стучит в голове набатом, врезается в кожу так, как не сможет ни один клинок.

- Сядь.

В чужих руках, так знакомо окрашенных красным, хтоник замечает знакомую вещь. Искусная мучительница-память стирает реальность, как невысохшую ак5варель: нет залитой багрянцем комнаты, нет приглушенной музыки. В полумраке Хель оказывается наедине с Вильямом. Нет игроков под масками, только два вора, пробравшихся в комнату жрицы. Собственное изумление, непонимание, смешанное со страхом… и прикосновение плети к щеке. Улыбка на чужих губах, пьяный взгляд…

- Я сказал: сядь.

Хель подчиняется силе чужих рук, хотя кажется: он вовсе не здесь. В воспоминаниях с ним другой человек, и хочется мучительно простонать, чувствую чужую тяжесть на своих коленях. Касание через силу почти болезненное, чувствуется краткий укол чужого шипастого браслета. Хтоник же вспоминает спасительное тепло чужих объятий, тесно прижатое тело, к которому приникаешь лишь ближе, носом уткнувшись в плечо, задыхаясь и находя за болью сладкое утешение. Оказывается: не хочется быть одному.

Блуд — слово стекает по коже чужим дыханием, не раня, не пачкая. Его значение кажется слишком далеким, недостижимым. Хель помнит: в прикосновениях нужного человека нет ничего неправильного.

И закрывает глаза, мечтая то ли избавиться от наваждения, то ли вовсе ему поддаться. Но чувства становятся лишь острее. Хель подается ближе, подставляется болезненному касанию чужих пальцев. Собственные руки виснут, как плети — нет сил шевельнуться, нет желания обрывать грезу. Тело подводит, льнет к чужой руке, невзирая на боль ожогов. Ловит губами чужие пальцы, продлевая пытку.

Сон и явь сливаются воедино скребущим касанием по шее. На ней не хватает старого амулета — и тварь в клетке ребер довольно урчит, освобожденная от удавки. Выпусти, - шепчет монстр. Хель беззвучно стонет от боли…

...чтобы спустя миг застонать уже вслух: удар сапогом опрокидывает стул. Хтоник валится на спину, ударяется затылком, разлепляет веки. Боль отрезвляет, руки тянутся заслониться от ожидаемого удара. Сладость грез ломается, как застывшая карамель, о сколы реальности порезаться можно.

- Не надо, - выдыхает Хель хрипло, но не пытается подняться. Вильям, - шепчет уставший разум, и хтоник сдается вновь. Пусть, - соглашается чудовище в клетке ребер. Пусть, - повторяет сам ростовщик: видение слишком прекрасно. Столь нужному человеку позволить хочется что угодно.

Стон срывается под тяжестью чужого сапога. Тело жаждет отстраниться, вывернуться… но Хель только замирает. Ему мнится: другое место, другая тяжесть тесно прижатого тела. Привкус сигарет в поцелуе. И боль вдруг оказывается желанной, нужной. Необходимой.

- Болезненного вечера, - проливается роскошь чужого голоса, в ней сплетаются сладость яда и горечь данного обещания. Хтоник не знает правил игры, но подчиняется им. Не приходит в голову, что можно подняться, отказаться, уйти прочь. Нет желания уходить. Жажда боли пьянит, и касание стека по коже напоминает о ласке пистолетного дула.

Сумасшедший, - смеется призрак у самого уха. Его нет, но Хель все равно улыбается — потому что ему вдруг мнится: тогда, в номере отеля нужно было сделать иначе. Податься вперед, губами поймать металл чужого пистолета. Улыбнуться — так, как улыбается незнакомец в маске. Чудовище ворчит под ребрами довольно и почти ласково. Больше не просит выпустить, но манит в свою клетку. Пройди, останься здесь, почувствуй все — и прими.

Первый удар обжигает, как прикосновение чужих рук. Боль срывается выдохом, мучительным полустоном в ответ на следующий свист стека. Собственные руки вздрагивают, хочется заслониться от ударов, но хтоник сжимает пальцы в кулаки, замирает. Подставляется под боль так, как когда-то — под ласку любимых рук. И в новом стоне мучение мешается с наслаждением.

Чистая боль кажется прекрасной, в ней хочется утонуть, но ритм ударов сбивается, в нем нет постоянства, и сердце заходится, как шальное: за болью следует ласка вдоль шеи, невесомое касание по щеке. Контраст пьянит, и Хель хмурит брови, кусает губы, сдерживая голос.

Вильям, - беззвучно шепчут губы, и голова запрокидывается.

Удар. Хель протягивает вперед наполненный водой бокал, отводит взгляд, игнорируя дрожь чужих пальцев. Цепляется взглядом за потеки чернил на чужой коже.

Удар. Рука горит от прикосновений, легионер валится ближе, опирается всем телом, спотыкаясь на лестнице.

Нежное касание по щеке. Стихи, срывающиеся в темноте. Мучительное, ребра выкручивающее желание обернуться… Чужое тело, обманчиво уязвимо замершее в темноте. Желание коснуться — неправильное, глупое, больное, как воспаленная рана.

От боли не хочется укрываться: в ней таится память ушедших дней, в ней находится вдруг спасение. Желанное божество оживает, ведет стеком по губам, размазывая выступившую кровь. В касаниях нет жалости, лишь жажда игры и пытки. И Хель чувствует: сам он игрушка в той же мере, что плеть в чужих пальцах. Это страшно и больно — как падение с края пропасти.

- Вильям, - едва слышно срывается шепот, когда шею обвивает оковами безжалостных рук. И страх становится вдруг настоящим, боль кажется лишь прелюдией смерти. Хель задыхается, тянется поймать руки мучителя, схватить, освободиться… но слепо мажет по ткани красных перчаток. Бьется под тяжестью незнакомца, распахивая глаза: улыбка на гуталиновых губах мнится сейчас зловещей. И все равно знакомой до боли.

Стон мешается с хрипом, хтоник цепляется руками за чужие запястья, царапая ногтями. На глазах выступает влага, нехватка воздуха звенит во всем теле, не только в обожженных легких. Вскидываются бедра, нелепо гребут ступни.

Отпусти! - хочется выдохнуть, но не выходит. И страх заставляет сердце колотиться быстрее, заставляет тело дергаться сильнее, импульсивнее.  Попытаться сбросить с себя мучителя…

Движения становятся хаотичнее, ногти впиваются в уязвимость чужих запястий, скребут, желая поранить. Срываются вверх — к чужим напряженным плечам, к шее, чтобы вонзиться болью у ключицы, оставить набухающий кровью след.

...причинить боль в ответ.

Подпись автора

• don't worry, i'll be gentle •

У человека знакомые руки.

Эти пальцы, спрятанные под красной тканью, так умело удерживающие стек, так настойчиво исследующие чужое тело. Их касания — знакомые, родные настолько, что подставиться хочется лишь сильнее, что жалеешь о нелепой водолазке, почувствовать бы всем телом… Хель запоздало осознает, куда попал — и, оказывается, совсем не жалеет. Он мог бы с ходу назвать с десяток поступков и слов, которые бы хотел взять обратно, но в них не найдется места этому странному клубу и человеку, с таким удовольствием приносящему боль. Видениям, срывающимся с цепи.

У призрака в воспоминаниях глаза — обещания смерти, рот, полный яда и острых зубов-лезвий, готовых расцарапать до крови. Поддаться старой памяти легко, как продеть голову в затягивающуюся петлю, впитывать в себя щедро расплескиваемое мучение, каждую толику боли — такой долгожданной, желанной, нужной…

Хель помнит: захлопывается дверь. Снова и снова, словно нож вонзается в тело, чтобы тут же покинуть рану и вгрызться вновь.  И все слова, сказанные до этого, перечеркиваются прощальным упреком, впитывающимся в бесполезную безделушку: «Сзарин бы понравилась. Красивая.» От безделушки ничего не осталось — от того человека, наверное, тоже. Ростовщику мнится, что и от него самого остается все меньше — иначе почему он сейчас каждый поцелуй плетки принимает с таким желанием?

Больно. Это слово вонзается в мозг, пока ощущения терзают тело. Касания плети, сбитые, неровные, как мелодия, которой никогда не достичь совершенства, прерываемые этой нежданной лаской. И понимаешь: боль не в ударах, а между ними, в ожидании нового, в надежде на нежное касание к щеке. Она же в горькой мучительной истине: человек — не тот, всего лишь иллюзия. Хель не верит глазам, рисующим знакомые черты в обтянутой черным фигуре. Легко обмануться, когда хочешь чего-то больше всего на свете.

Легко представить: то путешествие никогда не заканчивалось. Они мертвы, оба:  заколоты невовремя проснувшейся жрицей, сорвались в пропасть, растерзаны культистами под сводами каменистых пещер. Оба — застрелены, прямо в сердце. Истекли кровью на полу запыленной лавки в Тульпе. Происходящее — лишь чистилище, преддверие новой смерти. И Хель жаждет задержаться в нем, украсть еще несколько драгоценных минут наедине с тем самым, нужным, человеком. Даже если человек — лишь плод его разума.

Человек причиняет — боль, и Хель впитывает ее каждой клеткой тела, растворяется в ней. И снова рисует себе: полутемную комнату с оранжевым светом улицы из окна, жадные касания рук, пьяные мазки губ по шее… и срывается стоном реальным, болезненным, запрокидывая голову, подставляя шею ударам стека. Физическое страдание прекрасно в своей завершенности, у него есть очаг, очаги — десятки красноватых поцелуев вдоль скул, разбитые губы, задетая ссадина на шее. Взгляд слепо мечется от обтянутых нелепым бархатом стен до фигуры мучителя-спасителя-палача.

У человека знакомый голос.

Это сбивающееся дыхание, в котором мучения больше, чем удовольствия, слова, срывающиеся с губ с беззаботностью летнего ветра, влетающего в окно, чтобы украсть газету. Ни капли изящества или мягкости — задор, азарт, пьяное веселье, о котором никогда не пожалеешь на утро, потому что утро никогда не настанет. Есть голоса словно звон колокольчика, но этот — как грохот приближающегося поезда, когда ты привязан к рельсам. Как выстрел. Как свист плети.

Хель тонет в воспоминаниях, даже когда чужие пальцы сжимаются вокруг горла. На миг — прежде чем вынырнуть в реальность, он видит, как наяву: бледное лицо с пятном родинки, затуманенные глаза. Видение так реально, что хочется умолять: сильнее, еще сильнее, пусть только оно не уходит, пусть никогда не развеется. Плевать и на боль, и на пытку прокусываемых губ, и даже на нелепость позорной смерти!

Человек говорит — но Хель едва слушает, едва замечает циферблат, и слова доходят до него с опозданием, словно ударная волна свершившегося взрыва. Нежелание умирать сплетается с пьяной жаждой еще одной украденной боли. Как отчаявшийся наркоман, Хель мысленно считает, сколько еще времени он может себе урвать…

… а потом срывается. Проклятьем, молитвой, тупым клинком. Желанным именем.

И попадает в точку.

– Так мы знакомы? - отравленным вином плещется чужой голос, знакомый голос. Тот самый.

Сердце делает удар, сбиваясь с ритма, глаза распахиваются, пальцы на миг застывают в воздухе. Иллюзии, выстроенные разумом, рассыпаются, словно расколотая броня. Хель моргает и видит каждую хрупкую деталь, что вовсе не нарисована, а высечена в чужом теле. Радость встречи на вкус словно кровь из разбитых губ, словно сигаретный дым, заползающий в рот с чужим поцелуем. Сладкого в ней почему-то меньше, чем в выстреле прямо в сердце.

Хель понимает: потому что его не узнали. И это осознание бьет под дых, выкручивает ребра, ломает так, как не сломал бы прямой удар. Не узнал. Тот, кто сбивающимся голосом шептал о любви, кто смеялся с ним вместе на залитой светом кухне, а ныне жадным скребущим движением касался его лица. И не узнал.

Глаза жжет, подбородок щекочет дорожка крови. Оказывается вдруг, что это — обидно и отрезвляюще: его не запомнили. Может… его забыли? Выбросили - как те слова перед хлопком двери, словно грязной тряпкой в лицо, словно прощальной пощечиной. Забыли, одарив сполна - болью кошмарных снов, безумием призрака, маячащего в толпе, видением красных перчаток, брошенных на полу.

Солнечное сплетение обжигает густая боль — вязкая, натсоящая, ничего общего не имеющая с почти ласковыми ожогами плети. Но хтоник, изо всех сил вырываясь, стремится избежать не ее. Все внутри воет, ревет бросающимся на прутья клетки монстром от осознания, мерзкого, гадкого, как липнущая к спине простыня: его забыли.

Хтоник шипит, рвется, прочь, но хватка этих рук, знакомых рук, крепкая, безжалостная — хтоника лишь притягивают ближе, тянут к себе за грудки, пока чужие губы не оказываются так близко, что можно вообразить кровоподтек на подбородке, которого вовсе нет.

- Сегодня я тебя убью, - обещает Вильям.

- Разумеется, - беззаботно соглашается ростовщик.

Хель знает: он дурак, безумец, умалишенный, потому что должен бы испугаться, должен жаждать избегнуть боли, очередной, которая точно будет, случится, как неминуемый Рагнарек в мифах о кровожадных богах. И должен злиться — и злится! - от этой несправедливости, от неузнавания, словно он — никто, лишь остановка на маршруте чужой судьбы, краткая, как когда покидаешь автобус лишь чтобы выйти по нужде. Четыре дня — разве много? Миг для долгожителя, для эона или дархата, для бессмертного хтоника должно быть гораздо меньше.

Но…

… человек — тот.

И Хель подается еще ближе, сгребает руками чужие плечи, не зная — то ли тянет Вильяма на себя, то ли сам подтягивается к нему, срывает с чужих губ дыхание, выдох, остаток нелепых слов. В них и верится, и нет — хтоник думает, что заслуживает поблажки, ведь однажды уже умирал.

Целует — пьяно, ни капли не умело, словно мажет губами по черепу, который никогда не ответит. Кусает чужие губы и тут же скользит по ним языком, сбитым дыханием врезается в чужой рот. Ему становится так сладостно наплевать, что будет дальше, так радостно все равно. Злость мешается с радостью столь желанной встречи — в том, как сильнее цепляются пальцы за росчерк чужих плеч, как срываются выше по чужой шее сзади, как ощутимо вонзаются в чужой затылок, притягивая человека сильнее-ближе-плотнее. Как будто можно на вдохе забрать всю чужую боль, а на выдохе - отдать лишь хорошее.

Как будто можно ворваться в чужой разум без всякой магии, насильно вручить эту истину: узнай меня. Сильнее сжать чужие волосы на затылке, почти расцарапывая кожу ногтями, сорваться таким неправильным стоном в болезненный поцелуй... как будто все это - можно. Нужно.
Необходимо.

Отредактировано Хель (2023-01-27 02:28:49)

Подпись автора

• don't worry, i'll be gentle •

Прошлое не оживает — оно кажется мертвым как никогда, но все равно липнет к коже, к рукам, к пальцам, которые не торопятся разжиматься, чтобы выпустить нити чужих волос. Хель смотрит в родное, до каждой черточки знакомое лицо — и едва верит в происходящее. Сон сбывается, у мечты боль вонзившегося под ребра стекла. Даже в полумраке Вильям может заметить: глаза ростовщика, где от серой радужки остался лишь хрупкий ободок вокруг расширившегося зрачка. Губы с пятнами черной краски, сбившееся дыхание. Для Хеля мир на целое прекрасное мгновение перестает существовать вовсе: он вонзается взглядом в чужое лицо, в каждую ломкую искушающую деталь.

Память воскрешает каждый фрагмент, каждое запретное знание: подсказывает скользнуть ладонью по чужой шее, обвести очертания кадыка, сорваться выше, лаская контур нижней челюсти, а затем коснуться чужих губ, вечно кривящихся в издевательской улыбке. Вильям провокатор до мозга костей, до самого последнего вздоха. Пальцы касаются чужих губ, ратсирая гуталин, ласкают нижнюю, чуть оттягивая. Хель беззвучно выдыхает и клонится ближе — всего чуть-чуть. Ему почти все равно, что его не узнали, что его оставили, что…

- Заблудился, да? Почти верю.

Хтоник замирает, будто окаменев. Декорации не важны, но ему почему-то хочется продолжения спектакля. Хочется хватки чужих рук на собственной шее, сладких ожогов плетки. Теперь, когда он знает, что человек — тот самый, ему не хочется сопротивляться ни единым жестом. В глубине души ему хочется боли, будто в ней — единственно доступная форма нежности. Единственно правильная. Широкие брови сходятся к переносице, пока ростовщик борется с этой дилеммой. Пока сам нежно гладит ладонью чужие щеки. Касается кончиками пальцев пятнышка родинки под глазом Вильяма. И у самого что-то обрывается внутри, в животе становится жарко, сердце бухает как барабан.

Два года, думает хтоник, два года он не видел этого лица вживую, не имел возможности прикоснуться. И сейчас какая-то мерзкая, чудовищная часть его натуры умоляет забыть о бомбе, будущих жертвах и просто быть. Скользнуть ладонью ниже, цепляясь за чужой ошейник, притянуть человека к себе — целовать больше, пьянее, жарче, так, словно не было этих минувших лет, словно не было смерти и боли, не было горя, а они все еще на краю пропасти внутри горной громады вулканы. Будто к виску приставлен пистолет, а каждое прикосновение оставляет кровавый порез на коже.

Губы кривятся в некрасивой улыбке. Хель слушает: роскошь чужих слов, незначительных, словно фоновый шум. Вильям говорит о бесах, о слежке — словно это имеет значение. Ты — единственный демон в моей голове, думает хтоник. Рядом с этим демоном его принципы трескаются, как надколотая чашка, сбоит моральный компас, и весы, что обычно безгрешно отмеряют ценности, начинают сходить с ума. Одна жизнь не может стоить десятков, сотен… но Хель смотрит в омуты темных глаз, и ему мерещатся рифы на дне бушующего океана. Не просто жизнь — одна лишь боль этого человека для Хеля перевешивает любые жертвы. Пальцы скатываются по чужому подбородку, очерчивая контур давно сошедшего синяка. Собственные губы дрожат, смазывая улыбку, из горла рвется хриплый и неуместный смех.

Ростовщик наблюдает — за каждым движением, будто пытаясь пролезть не под одежду, под самую кожу. Люди внизу, в зале, в обманчивых бликах цветных огней казались ему чудовищами в своих кожаных костюмах, в шипах и масках. Вильям кажется богом — даже с петлей ошейника и размазанным гуталином на губах. Невозможно не хотеть прикоснуться, невозможно не касаться — даже если чужая кожа режет пальцы, как коварный бумажный край. Больно касаться — на ладонях цветут невидимые ожоги. Но не касаться — куда больнее.

Выпитое внизу, в зале, туманит голову: стирается правильное и неверное, хорошее и плохое. Хель, как завороженный, смотрит: вот Вильям стягивает со своей шеи ошейник, снимает с запястья цепь. И хтоник пугается от собственной мысли, ввинчивающегося под самые ребра желания: пусть полоса черной кожи обовьет уже его шею, пусть будет больно-страшно-горячо-близко. Пусть. Ему, оказывается, мало даже подаренного мучения. Саднит вдоль скулы воспоминанием о поцелуях плетки.

Нельзя! - вспоминает Хель, и это бьет под дых, врезается в бок. Нельзя. Он не может. Взгляд скатывается на циферблат чужих часов, когда ему самому в руки вручают ошейник. Он ложится в подставленную ладонь, и пальцы сжимаются на черной полоске кожи, ласкают выдающиеся шипы. Какому демиургу нужно продать душу, чтобы исполнилось это больное желание? Хочется застонать — от отчаяния, от желания, которое не смеешь высказать. От ужаса перед тем, как легко кажется собственное удовольствие поставить выше человеческих жизней.

Хель закрывает глаза, клонится ближе, чувствует тяжесть чужой головы на своем плече, сладость дыхания у собственного лица. Приятно, мучительно больно — все сразу. Пальцы вплетаются в чужие волосы, ласкают затылок, ласкают шею под линией роста волос. Каждое слово легионера впитывается в кожу вместе с его дыханием. Ужасное предложение, искушение страшнее дьявольского. Но Хель не может даже молиться — его божество рядом и оно безжалостно.

Ему страшно. Хтоник стискивает зубы, кусает щеки изнутри, пока рот не наполняется кровью — так, что если двинешь губами, дорожки багрянца покатятся вниз. Он боится открыть рот, боится сорваться согласием — и плевать на все, на всех. Он ведь мечтал об этой встрече два года! Он молчит-молчит-молчит, пока от боли и ужаса кружится голова. А может, она кружится от дурного влияния, что впитывается в самую кожу с каждым чужим касанием.

Мнится: в прошлый раз было гораздо проще. На кону стояла такая мелочь. Он вспоминает: грохот двери, звон колокольчика, появление этого человека — арлекина без раскрашенной маски, палача в кроваво-красных перчатках. Если бы он знал, чем закончится то приключение…
…он не знает, что сделал бы.

Я для тебя убил. Для тебя умер. Лгал и плевался кровью. А ты продолжаешь мучить меня.
Не прекращай.

Хтоник хрипло выдыхает, не может удержаться от болезненного едва слышного стона, когда пальцы Вильяма рвут швы водолазки, когда, словно безжалостные лезвия ведут по обнаженной коже. Мучение, думает Хель, он уже почти забыл, как это бывает больно — но не может двинуться. Ему хочется большего, и пальцы дрожат, вцепившись в полоску ошейника. Другая рука протягивается за чужим плечом, гладит сквозь ткань, безрассудно скребет ногтями. Невысказанные мольбы плещутся в глазах ростовщика, как в глазах напротив — беснуются азартно черти.

Хтоник ведет плечом, помогая шву разойтись сильнее, подставляясь под касание знакомых и нужных рук. Хочется взмолиться: сними перчатки. Хочется обезумевшим хищником скользнуть ближе, цепляясь за роскошь плеч, опрокидывая на пол, нависая сверху так, как это делал противник-любовник-мучитель. Целовать — пока в легких не кончистя воздух, пока не закружится голова, пока из собственного разума не пропадут все эти отвлекающие мысли, принципы и толстые цепи правил.

Он не может.

- Бомба тик-так, тик-так, тик-так….и люби без защитной магии. Бедолаги, да они все умрут, верно? Не сможешь пойти на такое. Но я хочу предложить тебе сделку с дьяволом. Ты – поможешь мне с блокатором магии. Я – покажу тебе, где бахнет, и ты, возможно…Возможно, сможешь обезвредить устройство, - искушает легионер. Улыбается словно монстр из сказок, словно дьявол, готовящийся к рукам прибрать душу. Хель жмурит веки, хмурится, не может ни отстраниться, ни приблизиться. Сделка неправильная, дурная, на нее нельзя соглашаться. Нужно сорваться с места, предупредить, заставить всех… заставить…

- …захвати ошейник.

Стон срывается с губ, неправильный, болезненно-неуместный. Хтоник льнет ближе, стремясь поймать искушение улыбающихся губ, принимая правила как непреложную истину.

- Хорошо, - выдыхает он с кровью прокушенных губ, - хорошо.

Голова клонится к чужому телу, как к плахе. Хель знает, не может даже солгать самому себе: он идет на невыгодную сделку. Невыгодную — для всех остальных в этом здании. Невероятно соблазнительную для него самого.

- Пойдем, - выдыхает он в изгиб чужой шеи… и несдержанно касается губами, языком ведет по коже. И тянет время, как приговоренный на виселице. Ловит чужую ладонь, чтобы накрыть ею ошейник в собственной руке, чтобы потянуть выше — прижать полосу черной кожи к собственному горлу. Попросить без слов: затяни. Привяжи к себе. Хочу.

В глазах плещется и мольба, и мука. Хель не хочет уходить, даже на миг. Но он хочет — дать Вильяму все, что пожелает тот. Принять участие в этой безвыиграшной игре. Остаться без своей магии обнаженным, беззащитным. Подставиться под лезвия умелых рук палача. Все кончится плохо: он это чувствует, у него уже есть опыт. Он знает: нельзя доверять, нельзя идти на поводу. Нельзя…

… нельзя снова тянуться к губам.

Бескомпромиссно притягивать ближе, скользить рукой вдоль хаоса ткани на чужом торсе, искать очертания мышц сквозь одежду, скрести ногтями так, что не остается сомнений: желание ломает руки так, как не смогла бы боль. Хель вспоминает: будет больно, можешь простонать, приятно — тоже. И срывается выдохом в чужие губы, умоляет: сейчас. Дай каждое прикосновение, каждую безумную идею, что придет в твою голову. Руки касаются настойчиво, почти безрассудно — сквозь ткань так, словно той вовсе нет. Вдоль ребер, по животу, чтобы зацепиться за контур кожаных брюк, потянуть к себе…

У сделки с совестью вкус чужих губ и остаточная горечь гуталина. Хель списывает свое безумие на счет выпитого алкоголя, безумных дней, дурных снов. Он клянется: придумает что-нибудь. Он сможет. Справится. Все, что угодно, лишь бы поверить: выбор правильный, выбора на самом деле и не было.

Но неправильно — целовать того, против кого должен играть безумную партию. Хель отчаянно хмурится, с силой отстраняясь, дышит как загнанный зверь. Смотрит — волком. Дураком. Мечтает о цепи вокруг собственной шеи, на которой так не хватает удавки, чтобы напомнить…

...он не может вспомнить, о чем.

Подпись автора

• don't worry, i'll be gentle •

Хель помнит: у них мало времени. Таймер не замрет так, как замирает сердце, не подарит минуту, другую. Время неумолимо — но разум обманывается снова и снова, смешивая хорошее с дурным. И становится все равно, что время уходит, что где-то за плечом готова вцепиться смерть. Все причины уйти тают, как молочная пенка в кофе, как последняя ласка любимых губ… Причина остаться куда существеннее — ввинчивается под самые ребра, желанной болью замирает на кончиках пальцев.

Поцелуем скрепляет дьявольскую сделку — у любимых губ сладкий вкус поражения. Невыигранной дуэли, в которой скорее подставишься, чем сам ранишь. Вкус чая, выпитого из безупречной и хрупкой чашки давным-давно, вкус стихов, горчащих в тишине комнаты. Размазанный поцелуй — словно мазок кистью, словно мимолетное касание плетки. Его хочется удержать, приникнуть в ответ, пока от гуталина не останется лишь тонкий слой, похожий на налет пыли. Бесстыдным укусом поймать чужую нижнюю губу, поцеловать снова, языком зализывая оставленные безрассудством ссадины.

Касание — еще одно, и еще… их мало, мучительно мало, когда хочется нагнать все упущенные за минувшие два года. Целая вечность! Когда ждал, искал глазами в толпе знакомый росчерк алых перчаток, бросался за миражом, сходил с ума… лишь сейчас все становится правильно, необходимый человек в объятиях, под кончиками пальцев его тепло, бьющийся в запястьях рук пульс, пульсирующая жилка на шее. Дыхание в дюймах от собственного. Перед смертью не надышишься — перед очередным расставанием тоже.

Хель пытается — себе клянется, что пытается удержаться. Помнить о таймере, о взрывном устройстве, о ценности людской жизни. Она в его глазах всегда выше собственной. Но… он помнит другое: ночной полумрак чужой комнаты, хриплое дыхание, касание пистолета к собственной коже. Страсть на кончике языка, ужас — под куполом грудной клетки. Борьбу тел на полу, победу — с привкусом крови, с отчаяньем вот-вот отбираемой памяти.

Немое желание, которое мнится невыполнимым… а потом сбывается. Нет победителей, нет побежденных, только два человека в полумраке. Как тогда, как сейчас. Каждое прикосновение мнится правильным, необходимо-нужным, болезненно-сладким. Почти с восхищением, с необъяснимым восторгом Хель вспоминает: у его палача самые умелые руки. То ласковые, то взрезающие до кости. Блауз — чудовище, - грохочет эхо давно растаявших слов. Чудовищ в комнате всегда двое.

Сопротивляться кажется самым большим преступлением. Хель клонится ближе, еще ближе, следуя за умелой рукой мучителя, чувствуя, как каждое касание новым ожогом расцветает на щеке. Болезненно-сладким. Не хочется никого спасать, играть в героя, словно он когда-то вообще мнил себя таковым. Хель знает: он не из положительных фигур на доске. Он — тот, кто когда-то разменял на Блауза семнадцать жизней. Не моргнув глазом, за долю секунды. И самое страшное — совесть вовсе его не мучила. За этого человека он мог бы убить снова. Он мог бы позволить умереть. Страшная правда, чудовищная! Похоронить бы ее так глубоко в собственном сердце, что и самый лучший копатель не отыщет. Спрятать от посторонних глаз, потому что стыдно — будто это и вправду делает хтоника монстром, делает хтоническим чудовищем.

- Иди сюда, - шепчет эхо давно отзвучавших слов, руки тянут к себе. Хель задыхается от чувств, взрывающихся под кожей, бухающих в подреберье. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Чужой голос — как мелодия крысолова из старой сказки, ведущая на убой. Как песня сирен, влекущих разбиться об острые грани скал. Хель срывается к скалам.

- Ты не изменился.

Ты тоже, - думает ростовщик и не сдерживает выдох, больше похожий на стон, когда чужие зубы бесстыдно касаются уха. Чужие пальцы ведут по коже, не спрятанной за тонким слоем ткани, ласкают, обжигая сладостной болью. Хель жмурит веки, клонит голову к чужому лицу — так же бесстыдно, раскованно скользнуть губами по щеке, оставить невесомый поцелуй у уголка губ, сорваться чередой новых поцелуев по чужому гладкому подбородку. Вильям — острые грани скал, жар вулканического Крокса, пепел, липнущий к коже. Чужое тело — как книга, которую жаждешь знать наизусть. Как сборник стихов, и слова начертанных в нем сонетов вспыхивают в мозгу неоном: вспоминаешь, какая ласка вызовет больший отклик, как сделать приятно, приятнее всего. Как задержать хрупкий миг в дрожащих ладонях.

Слова не нужны, о них забываешь, мысли кажутся громче любых слов — и человек понимает по жесту, по взгляде, по умоляющему поцелую в висок. Пальцы цепляются за авангард черной ткани у чужих плеч, скребут, тянут за перевязь ремней, за смятую в ладони ткань у чужого горла. Ближе, теснее. Ладони срываются выше, обхватывают чужое лицо, ласкают щеки — с почти целомудренной нежностью, столь неуместной в красноватом свете комнаты. Не изменился, — думает Хель, и губы сами кривятся в улыбке, счастливой и безрассудной. Пьяной, как после стихов в комнате отеля. Безумной — как тот азарт, с которым врываешься в чужую спальню.

Хелю сладко как никогда. Шею стягивает полоса черной кожи, ощутимо, почти болезненно, чувствуется петлей на виселице — все рычаги в руках его палача. Того, кто тянет к себе, несдержанно, выбивая из горла стон. Кажется: сам себе не принадлежишь. Кажется: принадлежишь другому. До самой последней косточки в бледном тщедушном теле, до замершей в подреберье судороги, до тернового куста, расцветающего в грудной клетке. Кажется — поцарапай, и шипы прорастут сквозь кожу. Так больно.

Так приятно — когда за жесткостью следует нежность. Чужие пальцы мнятся касанием плетки к щеке, вплетаются в волосы. Собственные руки миражом когда-то свершенных движений срываются по прижатому близко телу, ищут кромку одежды — чтобы скользнуть к чужой коже, к желанному обжигающему теплу. Скребущей лаской вдоль ребер, по животу. Словно отыскивая: вдруг на чужом теле остались прорези для коротких ногтей. Выдох, срывается с губ, тоже несдержанный — в изгиб чужой шеи. Мучительна мысль, что это когда-то закончится — и Хель отмахивается от нее, как и от расчетов мысленного калькулятора, напоминающего о математике вот-вот отнимаемых жизней.

Ему все равно. И стоит шепнуть это — хотя бы мысленно, как терновник под сердцем расцветает еще сильнее, распускается ядовитыми цветами. Хтоник срывается: поцелуем у самого кадыка, укусом над бьющимся в шее пульсом. Оставляя дорожку наливающихся багрянцем следов, таких, что старина Корвус, увидев, не удержался бы от вопроса, где эти двое нашли на Цирконе очередные зубастые тентакли. Еще желаннее целовать, когда знаешь — в любой момент натянется цепь, и уже чужие зубы станут терзать — запрокинутую шею, излет ключиц. Чужие губы оставят свои следы — на теле, что по ним тосковало.

Хтоник забывает о времени.

Он позволяет себе: поддаться, следовать за каждым жестом знакомых рук, застонать, когда затылок колет краткая боль удара, когда следом вновь тянет ошейник — чувствуешь себя марионеткой в чужих руках. Чувствуешь себя — в чужих руках. Принадлежащим. Нужным. Все остальное стирается, как дурные воспоминания гаснут от времени. Мир кажется правильным, как никогда: отдаться на волю ласковых рук любимого палача. Сорваться стоном, чужим именем, словно жертвоприношением.

- Вильям.

Зажмуриться, когда руки бога режут не хуже лезвий. Прикусить губы, запрокинуть голову — так больно, так сладко. Касания несуществующих лезвий ведут вдоль ребер, по впалому животу. Тело инстинктивно жаждет избегнуть боли, отстраниться, но… льнет лишь ближе: словно кровожадность ментальной магии может добраться до шипастых кустов под ребрами, до монстра, запертого в грудной клетке.

- Вильям…

Сорваться в еще один поцелуй, долгий, мучительно-неумелый — под треск ткани на чужом теле, под роскошь цветущей пытки. Скользнуть губами — выше, наощупь узнавая очертания скул, находя рельеф родинки под глазом, словно оставленной кистью художника. Касаться — губами и языком, пока пальцы перехватывают чужую руку, ласкают — запястья, сгибы локтей, каждый дюйм любимого тела.

Хочется… большего.

Укуса в изгибе шеи — желанного, выбивающего из легких воздух и болезненный хрип, заставляющего вздрогнуть всем телом. Попросить бы: сильнее, до кровавой пелены перед глазами, до пульсирующего мучения. Будто бездумная страсть — единственно доступная нежность. Тот, кто обычно молчит, теперь едва сдерживает стоны, удерживается на грани сознания, с каждым взглядом-касанием-улыбкой…

Как на самом краю бездонной бездны:

У падения почти постыдное наслаждение: цепкость прищепок на груди, обнаженная беззащитность тела сквозь вырезы рваной ткани. Кажется: можно держаться изо всех сил, но все равно сорвешься.

Оказывается: беззащитность сладка на вкус. Власть, врученная в родные руки. Знание: если они упадут, то вместе, и пропасть уже не кажется страшной, любое ранение — жестоким. Хель задыхается. Собственный разум подводит, тело — предало еще раньше. Боль сплетается с удовольствием в почти непереносимую пытку. Будто не было этих двух лет. Никогда не существовали - все места, в которых их не было у друг друга. Каждый миг между сейчас и тогда.

Сладкая чудовищная ложь! Если бы этот миг мог продлиться вечно! Губы цветут ссадинами, шею оплетает предвкушение синяков. А хочется еще больше. Хочется — еще ближе. Найти кромку чужих брюк, дернуть на себя, пока бедра не прижмутся к бедрам, пока несдержанная постыдная ласка не сорвет чужое дыхание. Целовать, обнимая чужую шею так, словно ошейник — не на тебе. Прижиматься — своим лбом к чужому, смешивая дыхание и кровь прокушенных губ. У безумия привкус…

...не все ли равно чего?

И согласиться — бездумно и безрассудно, на самом деле не думая о ценности любой другой жизни:

- Пойдем.

Подпись автора

• don't worry, i'll be gentle •

Хелю хорошо — до головокружения, до пьяной улыбки и закрывающихся глаз, до неприличия, в конце концов, хорошо. И не стыдно себе признаться: дело не в обстановке, не в игре на самой границе обостренных чувств. Даже не в опрокинутых в горло бокалах спиртного — хтоник пьян чужим присутствием. Знакомыми режущими касаниями умелых рук. И еще одно признание замирает в невыдохе? Нет смысла в изощрениях ментальной магии, когда каждое касание — само по себе боль. Пожар на сколах выступающих ребер, ожоги, прерывающие узор чернил. Трещин на коже не видно — зато под ней, кажется, каждая кость покрывается сколами и паутинкой битого хрусталя.

Нет ничего правильного и неправильного, хтонику наплевать на приличия или их отсутствия. Тот, кто с самого первого своего воспоминания сторонится людей, не видит смысла мерить жизнь установленной меркой — у него собственная грань. Меж тем, что выдержать можешь — и что нет. Неосторожное слово скатится с кожи, не причинив вреда. Упрек не вонзится под ребра, сказанный кем-то, кто незнаком и неважен. Зато каждый выдох Блауза оседает в изгибе шеи, словно ощутимое впитывающееся в кожу проклятье. От любой другой руки ростовщик отпрянет, постарается избежать касания.

Но рукам любимого палача в красных перчатках позволить хочется все. Каждую роскошь даримой боли, щедро расплескиваемого удовольствия, игры на контрасте. Желанное смешивается с едва выносимым — Хель не любит боли, страшится смерти. Рядом с Блаузом все его принципы скрипят, как старая ржавая цепь. Все привычное отступает. Хтоник заглядывает в темные глаза легионера и сам себе признается: ошейник на его шее ничего не имеет общего с широкой кожаной полосой. Он плотнее, коварнее. Он заставляет покорно клониться ближе, соглашаться на любую безумную авантюру, принимать чужие правила с готовностью приговоренного. Себе во вред.

Во вред кому угодно другому.

Каждому свой грех, - вспоминает Хель, только его демон — человек напротив, ласкающий в руках цепь от надетого на ростовщика ошейника. Можно мечтать о том, что после всего найдется время и место поговорить, только хтоник знает: слова — не его конек. Ему не дано уметь облекать мысли и ощущения в слова. Собственный голос предает, как и тело — остается лишь бессильно клониться ближе, выцеловывая родинки на чужом теле, лаская языком каждый дюйм обнаженной кожи. Позволяя себе эту сладкую пьяную блажь — вообразить, что они принадлежат друг другу.

Сколько длится эта сладкая греза? Слишком мало, оставляя сбитое дыхание и поволоку затуманенных взглядов. Хтоник застегивает брюки, ищет взглядом останки водолазки… но оба остаются полураздеты. Хель бессловно благодарит за это всех мыслимых демиургов — и срывается очередным касанием вдоль ребер легионера, отражением чужого жеста, играющего с цепочкой, поблескивающей на груди. Во взгляд проливается все, что не может сорваться с губ: тесная освещенная алым комната мнится убежищем среди шторма. Покинуть ее все равно что вернуться в реальность, где ты не принадлежишь никому. Где другим не можешь владеть, как бы этого ни хотелось. Блауз не любит клетки — вспоминает Хель, и от одной этой мысли становится горько.

Но горечь не длится долго — от нее удается отвлечься, отмахнуться. Ей можно будет предаться гораздо позже. Все свое внимание Хель отдает спутнику, растягивает губы в улыбке, жадно ловит взглядом каждый жест, каждую черту знакомого лица. И — как обычно! - едва ли слушает, словно слова, вылетающие из вызывающе кривящегося рта не больше, чем белый шум.

- Кожаные стринги, - соглашается Хель, скалясь отраженьем чужой улыбки, - конечно. Еще стонать тренируюсь — вдруг ты нагрянешь, снова спутав с девчонкой?

Хочется говорить о другом. Вспомнить… сплести словесное кружево — чем-то важным, значимым. Не выходит. Одна неловкость да краснеющие предательски щеки, когда сравнивают с насекомым из журнала коллекционера. И хорошо, что в красном свете смущения не видно. И хорошо, что не приходится отвечать, вместо этого Хель вспоминает, как прервать поток вызывающих слов — впиться поцелуем в чужие губы, украсть еще один миг, у самой двери, почти болезненно сжав чужие плечи. Целовать пьяно, не спрашивая разрешения, не прося прощения, неумело до привкуса крови во рту.

Миг рассыпается колкостью мурашек вдоль позвоночника, распахивается дверь. Хтоник позволяет увлечь себя — в коридор, по крутой лестнице, в самую гущу беснующейся толпы. Словно закованный раб, послушно следующий за господином — только мнится: скованы они оба, и в собственных руках сейчас такая же цепь. Вильям смеется, шутит, подставляет своего спутника под чужие взгляды словно игрушку — хтоник молчит, только подхватывает с блеснувшего подноса очередной бокал, опрокидывает в себя. Еще и еще.

Он себя здесь вовсе своим не чувствует — место все такое же чужое, все так же не имеющее значения. Чужие взгляды скользят по коже, режут не хуже рук — больно и неприятно. Неловкие касания оставляют незримый след, ласковые улыбки — гнетущий ужас где-то под горлом. Ростовщик чувствует себя марионеткой, выставочным экспонатом, жуком в медленно застывающем янтаре. Его палач словно не замечает, ведет дальше — как дьявол из пыльных книг, проводящий экскурсию по преисподней.

Пугающий диссонанс! Хель смотрит: как улыбается легионер, как смотрит по сторонам, словно все эти люди не должны вот-вот умереть. Вот-вот… сколько у них осталось времени? Хтоник тянется за очередным бокалом и одергивает ладонь. Достаточно! Взгляд и так плывет, чужие лица сливаются в неразличимой дымке, оставляя только одно — самое важное. Все теряет свое значение. Под ребрами расцветает коварный и липкий, как смола, страх: что еще ты сделаешь в угоду этому человеку?

Остановка на кованой лестнице выбивает из легких воздух. Хтоник клонится ниже к перилам, ласкает пальцами уродство облупившегося лака. Эта лестница мнится ему спасением, островком спокойствия среди вспышек света. Он с трудом следит за движениями легионера, простирает взгляд туда, куда указывает чужая рука — едва видит фигуру охранника перед желанной целью. И даже не успевает ответить.

Не хватает привычной опоры трости — хтоник спотыкается, когда его, словно пугало, волокут дальше через коридор. Воспоминание оживает перед глазами: жар вулканического Крокса, пепел, застревающий в горле и оседающий на вспотевшей коже. Эти же руки, не знающие пощады, упорно увлекающие вперед. И знакомая остановка почти рывком — перед тем, как швырнуть свою жертву своего спутника в самое пекло. Хель дарит легионеру шальной обреченный взгляд:

- Ты все такой же, мой друг, - и неуместная веселость застревает в горле.

Охранник здесь словно белая ворона: громада по-своему несуразного тела в неподходящей униформе. Всем своим видом Патрик показывает: он выполняет свою работу. А к нему опять пристают. Хелю почти стыдно — почти, потому что почувствовать стыд он едва ли успевает. Здесь кажется тише, чем даже пару шагов назад, и от слов Блауза не спасет ни одна броня.

— Мы устроили погром в 207 комнате на втором этаже. Стул сломали, занавеску нечаянно сожгли. Там натоптано, сперма на потолке, спасибо этому татуированному хулигану.

Неловко до дрожи в пальцах и предающих коленях. А Вильям заливается птицей. Хель еле подавляет в себе желание протянуться магией к потерянной где-то трости, чтобы после крюком набалдашника подцепить чужую шею, притянуть легионера ближе, прошипеть прямо в бледное вызывающе улыбающееся лицо: ты что несешь?! Совсем как он сделал бы с Корвусом в подобном случае. Патрик вяло моргает, смотрит на них двоих, как на идиотов. Поздравляю, - щебечет здравый смысл почему-то голосом верной крылатой птицы, - он такого позора ты не отмоешься.

Вильям добавляет еще — толкает ближе, чуть не роняет на пол в ответ на возмущение, окрасившее обычно бледного хтоника в цвет вареного рака. Но обида и смущение тают, когда Хель заглядывает в знакомое лицо — Блауз кажется сейчас бесхитростным и почти беззащитным, беззвучно признаваясь: у меня никаких идей. И кто из них бусечка трепетная, думает Хель, беззвучно заливаясь смехом при виде очаровательно-несерьезных носков.

- Придумай что-нибудь или соблазни его.

Смех обрывается где-то под ребрами. Чужая просьба на вкус как форменное безумство. Хель так невовремя вспоминает: гуманные методы, и у него перехватывает дыхание. Он вдруг вновь оказывается в полумраке чужой спальни, когда в полуметре рядом разливается кровавое пятно. Жуть застывает в горле, руки не слушаются, когда ростовщик, поддаваясь чужому примеру стаскивает со ступней сандалии — сам не зная, зачем.

А потом, будто споткнувшись, растягивается на полу. Спускает на тормозах все лицедейство Блауза и собственный порушенный образ — нужно хоть что-то сделать! Магия срывается по распахнутой ладони, по пальцам, так неуклюже ухватившимся за голень охранника, будто хтоник пытается восстановить равновесие. Идея не нова, банальна, как вычитанное в бульварном романе клише: протомагия, чтобы обездвижить тело, удар по нервной системе, чтобы укрепить воздействие параличом. Целый прекрасный и сладкий миг Хель верит: получится.

Но удача не на его стороне. Чужие мощные щиты отражают воздействие, протомагия оборачивается против владельца... и Хель растягивается на полу огромной неуклюжей лягушкой. Ногами не шевельнуть — чары «камнекожи» сработали отменно, хоть и не на той цели! Знакомый хохот бьет по и без того покореженной гордости.

Хтоник не может не признать: ему нравится смех Блауза. Даже когда тот смеется над ним. Но это удовольствие быстро смывается волной вспыхнувшей обиды. Хотел как лучше! Хтоник забывает и о Патрике, и о клубе. Еще одна волна магии размывает действие жестоких чар — теперь ростовщик может шевелиться, хотя окаменевшие ступни едва ли сделают шаг более грациозным. Приподнявшись, Хель с безжалостностью хищника цепляет пальцами чужое запястье, вливается магией в тело, тянет Вильяма на себя, заставляя так же неуклюже растянуться на полу…

...и чувствует, что магия сработала. Самым неожиданным и заставляющим еще больше смутиться образом. Хель торопливо откатывается в сторону, смотрит на спутника со смесью смущения и лукавства, охватывая взглядом каждую деталь — и возмущение на знакомом лице, и взъерошенные волосы, и такие ярко-клубничные носки… и ощутимый благодаря чарам «камнекожи» бугор у ширинки брюк.

Мир вокруг словно бы замирает, Хель клонит голову набок, смотрит с выражением нашкодившего котенка и глубокомысленно, с привкусом всего выпитого за вечер, спрашивает:

- Слушай, Вилл… мне давно интересно: почему ты чуть что дерешься?

Подпись автора

• don't worry, i'll be gentle •

У безумия привкус выпитого алкоголя и послевкусие поцелуев. Хель замирает, подсознательно ожидая удара, еще помнит: чужая рука может быть тяжелой, но сопротивляться не планирует, зная, что заслужил. Нелепый выплеск магии влечет за собой красноту стыда на щеках, дрожь в немеющих пальцах рук. Только удара не следует — и становится совсем стыдно. Чужое лицо в предательской близости от собственного насмешливо-увлеченное, веселое, словно они пили поровну на двоих.

Взгляд скатывается по бледной щеке Вильяма, задерживается на пятнышке родинки под глазом. Почему так вышло? Он… хотел? Магия считала невысказанное желание владельца? Он не знает, но ладонь срывается к кромке чужих брюк, словно одного взгляда недостаточно, чтобы оценить тяжесть возникшей… проблемы. Запоздало Хель думает, что нужно бы извиниться — обида испаряется быстро, как выпивка из бокала в опасной близости от губ. К неудачам ростовщик привык, к собственной глупости — не успел.

Извиниться он тоже не успевает — только рука несдержанно замирает на чужом животе, на мышцах подрагивающего от смеха пресса. Слова рождаются и гаснут где-то под ребрами, чудовище в грудной клетке хрипло смеется и засыпает, убаюканное теплом выпитого спиртного. Что ему снится, хтонику вовсе не интересно — а интересно чужое лицо, улыбка, растягивающая губы, омуты глаз. «Дружище» бьет не хуже пощечины — какие из них друзья? Он и сам понимает… в их часто горизонтальной дружбе даже не остается места разговору по душам. Пьяная улыбка кривит губы ростовщика, удивительно осознание: кажется, чужому благодушному настроению причиной ты сам.

Хочется что-то сказать, чужие слова вонзаются в разум булавками: какой, право, возраст? Вильям для Хеля, как божество, мнится бессмертным. Только в сравнении с циклопом-охранником они оба — как воробьи.

Взлетает громада чужой руки, хтоник не успевает пикнуть, как оказывается вздернут за шкирку, оторван от земли. Руки нелепо загребают, ищут какой-то опоры — или близость знакомых плеч, но Патрик, этот флегматично-спокойный, словно несотрясаемая махина скал, великан, тащит обоих нарушителей к выходу. В его движениях не чудится ни злобы, ни раздражения — лишь неукоснительный долг выполняющего свою работу циклопа. Он еще раньше подвел итог своего отношения, обозвав единственно подходящим словом двух хулиганов.

Хелю бы расслабиться и смириться, но руки сами тянутся к чужим пальцам, разжать бы хватку, вырваться — хотя что тогда сделаешь, если и ноги-то едва держат? Протомагия, обернувшаяся против владельца, неприятным онемением сковала от бедер до ступней. И шаг-то сделать будет проблематично. Патрик в качестве средства передвижения куда надежнее: цветистый полумрак коридора смазывается, теряются очертания дверей, чужого тела, барахтающегося по соседству. Нелепый взмах руки все-таки находит, куда обрушить удар — но вовсе не по циклопу. Нужно извиниться, запоминает Хель, обязательно извиниться, он в этот вечер проштрафился как никогда прежде.

За тяжелой дверью черного хода гаснет пульсация музыки, прохладный воздух на целый прекрасный миг остужает голову, проясняет мысли… и хтоник срывается болезненным стоном осознания: какой же он идиот! А затем его, как котенка, стряхивают на землю, на влажный асфальт переулка — по соседству с потрошеными мусорными пакетами. Запах мусора, гнилья и экскрементов назойливо лезет в нос, и живот сводит судорогой. Хель морщится, содрогается, силится вытереть влажные руки о брючины. Позвякивает цепь, свисающая с ошейника.

- Правила почитай, - грохочет голос охранника беззлобно, почти покровительски. А сам Патрик вновь сгребает Хеля за локоть, поднимает на ноги, устанавливает, словно ломающийся манекен, буравит взглядом. Хтоник давит в себе слова благодарности, потому что сам бы он не поднялся — кажется, он сейчас и стоять-то не сможет без трости или поддержки чужой руки. Спазмы сжимают горло подступающей тошнотой, пока охранник толкует истины, как школьнику. Хель кивает, зачем-то запоминает, хотя отблеск горящей вывески для него расплывается смутным пятном. Правила укладываются в так вовремя опустевшую голову, чтобы прорасти там надежно, укорениться — словно хтоник уже собирается заделаться постоянным гостем. А почему бы и нет? - шарахает шальная мысль, и в такт ей грохочет сердце. Перед глазами мелькают картины видений, порожденных алкоголем: бледное тело с вечно неудержимым драконом на спине, с недосягаемой звездой, чьего названия хтоник сейчас и не вспомнит. Зато вспомнит — как когда-то потерял поцелуй меж чужих лопаток, нежностью отвечая на очередную угрозу смерти. Хочется повторить.

Руки циклопа вдруг разжимаются, Хель моргает и видит: громаду сцепившихся в драке тел. Легионер бросается со спины, не заморачиваясь идеями благородства. Шелестят вновь потревоженные мусорные пакеты, грохочет мусорный бак, принимая на себя удар то одного тела, то другого, а то и обоих разом. Вильям в этой неожиданной равной схватке похож на мальчишку с Харота — с перекошенным лицом и цепкими пальцами, ловкий и быстрый даже после бурного вечера. Патрик все та же ск5ала, которую еще нужно сдвинуть с места — в его движениях есть что-то от неумолимости камнепада. Он ожидаемо крепче, сильнее — и тянется сдавить шею бешено барахтающегося пришельца.

Хель моргает, запоздало осознает: победителя в драке нет. Один тянется задушить, другой целится в уязвимое место. Собственная голова кружится, Хель заваливается набок, скребет пальцами по кирпичной кладке стены, мотает головой. И словно всем телом улавливает просьбу Вильяма — хотя ему и слышать ее не нужно. Хтоник в моменте просветления действует на одних инстинктах, выуживает из ниоткуда надежный остов трости, размахивается…
...и обрушивает набалдашник на голову циклопа.

Подло и со спины, гуманность метода горчит на языке, дыхание застревает где-то в подреберье. Но Патрик обмякает, не получив возможности даже вовремя заметить чужую подлость, циклопической махиной своего тела обрушивается набок, на поблескивающий влагой асфальт. В расслабленном выражении его лица угадывается нечто по-детски наивное и обида от неожиданного удара. Хель не задерживает на нем взгляд, хотя от облегчения, разливающегося под кожей застонать хочется: пролившаяся кровь - тонкая струйка, а не обширная лужа, как после выстрела пистолета. Громада грудной клетки циклопа вздымается необорвавшимся дыханием. Вильям тоже дышит.

А хтоник шагает вперед. Трость со стуком ударяется об асфальт, босые ноги предательски подгибается, в ступню вонзается осколок битого стекла - Хель не замечает, спотыкается, по инерции делает еще шаг, чуть не врезаясь в легионера. Рука на набалдашнике трости разжимается, чтобы отыскать опору уже в другом, и трость летит на землю.

Тело врезается в чужое ощутимо, с холодом металлической цепи, хотя тяжесть ошейника на шее уже мнится ростовщику привычной. Удается восстановить равновесие, отодвинуться - достаточно, чтобы легионер мог восстановить дыхание. Хтоник и сам задыхается, хмурится, мучительно медленно фокусирует взгляд на чужом лице, выискивает намеки на боль, которую нужно смыть магией, как будто та уже не сослужила сегодня дурную службу.

- Ты… нормально? - выдыхает Хель. Руки сами срываются по коже Блауза, ладонь замирает на грудной клетке, прижимается к биению бешено шарахающего сердца. Хтоник открывает рот, хочет сказать что-то еще... но заходится коротким хриплым кашлем, раздирающим горло. Поспешно зажимает ладонью рот, чувствует кончиками пальцев протянувшуюся от угла рта трещину, словно скол в фарфоре. Как тогда - на поверхности тонкостенной чашки в отеле Крокса. Дыхание застревает где-то в подреберье.

Кашель стихает, неровная дрожь рук не переходит выше - и Хель с облегчением тянется ближе к легионеру, несдержанно сгребает в охапку чужие плечи, вовлекает в болезненно-цепкое объятие, надежное, как петля удавки. От такого и синяки могут остаться - только ведь шея легионера и так расцветет кровоподтеками. Хтоник с облегчением прижимается ближе, утыкается носом-клювом в висок Блауза, сам не замечает, как коротким поцелуем прижимается к бледной щеке.

- Прости, - выдыхает он почти беззвучно. Срывается пальцами по чужой спине, лаская лопатки и запертого в коже дракона. Хочется выдохнуть больше, но важнее оказывается зажмуриться, вдохнуть запах чужих волос, всем телом почувствовать тепло другого, ощутить, как бьется сердце. Незначительной преградой от кожи к коже - быстро согревающаяся цепь металла. Другую - незначительно-хрупкую, тянущую соски, уже словно и не замечаешь, привыкнув к болезненному дискомфорту.

Времени и без того мало — а Хель и его умудрился потратить впустую. Подвела магия, ноги, собственный разум… хтоник морщится, жмурит веки. Хоть сейчас бы взять себя в руки! А руки так и норовят сорваться к другому, тело — прижаться ближе, так что красноватый оттеск цепочки отпечатается одинаково на коже обоих.

- Это... нечаянно, - запоздало оправдывается хтоник, ищет ладонью отзвук собственного удара на чужом животе, срывается по очертанию ребер - ласково, без намеков и ожиданий. Чужое тело мнится знакомым, родным, как потрепанный старый плащ. Надежным, как металл старой доброй трости. Лишь слегка отстранившись, Хель приближается снова — держится за плечи легионера, льнет своим лбом к чужому, заглядывает в глаза.

Срывается несвоевременным, но таким искренним признанием, словно призванным оправдать что угодно:

- Я такой дурак.

И снова закрывает глаза, гладит кожу на чужой шее, будто силясь стереть отголосок боли от чужих рук, само воспоминание о нелепой по-уличному нечестной драке.

Подпись автора

• don't worry, i'll be gentle •