– Вашу мать, какой к стрингам Архея Нань?!

Наствани была зла как никогда. Если в обычное время она выглядела кошмарной уличной кошкой, которая при любом неудачном движении вскроет тебе когтем вены и выцарапает глаза, то сейчас больше всего напоминала хтона-аннигилятора. Вся команда – эти бывалые пираты, которым доводилось ловить и перевозить громадных и смертоносных диких дархатов – предусмотрительно вжалась в стулья, один только Окламат, не отличающийся умом и сообразительностью, ещё пытался что-то мычать.

– Заказ был из Енана, – палец с остроконечным маникюром, легко перерезающим глотки, выразительно ткнул в голографическую карту в центре каюты. – Какой, объясни мне, пожалуйста, блядский сбой в системе навигации мог отбросить нас на целый материк восточнее?!

– Н-ну… и там, и там две «н»?

Сидящий чуть в стороне Даребак выразительно приложил ладонь ко лбу. Наствани сжала в кулаках опасно блестящие кунаи, крепко зажмурилась и принялась полушёпотом повторять мантру, что на убогих не обижаются. И не убивают. Их и так осталось критично мало.

– Я удивляюсь, как ты планеты не попутал, штурман! – Праса, один из братьев-упырей, больше всего напоминающий своим круглым солнечным ликом свинью, беспечно ввалился в каюту с пачкой орешков, в упор не замечая гнетущей атмосферы.

Предчувствуя, что в данном случае никакая мантра от аннигиляторского гнева не спасёт, Дар сам предусмотрительно вышвырнул Прасу в коридор мощным ментальным толчком и удовлетворился глухим ударом тучного тела об стену и шорохом высыпавшейся на свинячью голову скорлупы.

– Мат, пробей, на территории какой империи мы очутились.

Осторожно обогнув всё ещё излучающую смертоносные вайбы женщину, Даребак приблизился к их горе-штурману и, опёршись на спинку кожаного кресла, внимательно всмотрелся в экран, на котором замельтешили строки.

– Империя Торис. Славится своими курортами и медициной, именно там находятся самые передовые медицинские центры, –  прочёл он вслух и закатил глаза в ответ на раздавшийся за спиной истерический смех.

– О, вместо того, чтобы сдать дархата Местигору на опыты, мы приплыли его полечить! Самые добрые контрабандисты в мире!

– Заткнись, Наствани, – голос мужчины обрёл невидимую ранее сталь. В любых других обстоятельствах он не позволял себе так разговаривать с первой помощницей, но Дар всё ещё оставался капитаном, пусть и неочевидным для тех, кто не служил на Плачетнике, а женщине необходимо было взять себя в руки. – Зруда, сколько у нас топлива?

Второй из братьев-упырей, сидящий тут же за операторским столом, вывел на экран расчёты, исходя из атмосферных и погодных данных, а также состояния корабля, затем оглянулся на карту и флегматично выдал:

– До гор дотянем.

– До Арсеапир? – с уже бьющейся в агональных муках надеждой предположил Даребак.

– До Талура, – как по живому отрезал упырь.

Когда все нашли на голограмме горы Талур, каюта погрузилась в синхронное заупокойное безмолвие. В пределах области Наня вообще не было территорий, которые бы значились как «безопасные» и «свободные от легионеров». Состоя в единой подпольной сети, контрабандисты всей системы постоянно наносили на карту маркера, где обозначали самые удачные места посадки, общие схроны, укрытия и наиболее горячие точки, к которым на пушечный выстрел подходить не стоит. Но Нань был девственно чист, как не запятнавший себя тёмными делишками младенец, и садить корабль здесь было равноценно тому, чтобы выйти в центр людной площади и радостно произнести: «Привет, мы пираты, мы пришли с миром!» А после надеяться, что народ к ним окажется благосклонен.

– Дерьмовый шоудаун, – бросил сквозь зубы Дар, прерывая минуту молчания, – но выбора нет, готовьтесь к высадке.

– Быть может, отвести посудину поближе к горам? – предположил Зруда.

– И чесать полдня до ближайшего островка цивилизации, а потом столько же, по самые помидоры нагруженными топливом? В жопу, сажай возле какой-нибудь сельской заброшки и обнови маскировочную сеть. Праса!

«Поросёнок» нарисовался перед Даром сию секунду, словно только того и ждал.

– Проверь ещё раз систему защиты на камерах. В последнее время при посадке она начала глючить. Вручную, блять, проверь! Ты меня понял? И вытряси орехи из ушей, Архей всевидящий…

Небольшой аккуратный бриг – была у Даребака своя маленькая слабость к классическим парусным судам, из-за чего он упрямо пренебрегал современными навороченными техно-монстрами; впрочем, начинкой Плачетник им ничуть не уступал – возник в воздухе буквально на секунду, на момент активации процедуры стыковки, после чего маскировочная сеть вновь сделала его совершенно неприметным.

Оставлять судно в верхних слоях атмосферы, увы, был не вариант. Слишком активно эта часть воздушного пространства патрулировалась Коалиционерами и их дронами на предмет обнаружения нарушителей. А потому почти на любой цивилизованной территории корабль-невидимка полз у самой земли и забивался в норы, прямо как тарантул или змея.

Где-то глубоко в недрах Плачетника под крышкой трюма в стонущей многоголосой темноте ютились тени, всякий раз вздрагивающие от колебаний редких свечей и замолкающие при посадке. Посадка означала, что кого-то из них заберут в иную жизнь, но будет ли она лучше или хуже? Многих из них это уже давно не интересовало. Человек или зверь просто был, а потом его – не стало. По сложившейся традиции они провожали навеки исчезающего собрата молчанием.

На сей раз Праса явился один. Без магнитного ключа, зато с металлическим прутом, которым принялся барабанить по склизким ржавым прутьям клеток, высекая из них искры защитного поля. Видимо, как-то так в его понимании и выглядела «ручная проверка». Мальчик не знал. Никто из них не знал. Сейчас они все были единым напуганным этим звуком разумом. Жутким, раздирающим воспалённое сознание, выворачивающим наизнанку грохотом.

– Пожалуйста, перестань!

Тень в самом просторном вольере – словно в издёвку над таким маленьким изломанным телом – сжалась в углу, уткнувшись лицом в колени, и молила лишь о том, чтобы чужие стоны в собственной голове затихли. Он не желал их слышать. Ни те, что сейчас. Ни те, что в звуке металла. Ни те, что раньше.

«Замолчи. Замолчи. Замолчи».

Руки обхватили голову с таким остервенением, словно это она была источником всех его бед, всех нескончаемых мучений. Если ещё немного постараться, если чуть сильнее надавить, у него ведь хватит сил! Он сможет сломать, раздавить решётку собственной темницы. Если только…

Вот только сил никогда не хватало. А может, решимости?

– О, так у нашей русалочки наконец-то прорезался голосок? – хрюкнул Праса, поднося светильник ближе к прутьям клетки.

Утонувшее в собственных отросших за эти месяцы волосах тощее костлявое создание дёрнулось и затихло. Надсмотрщик фыркнул, принявшись барабанить по клети ещё яростнее, но больше вожделенной им реакции не последовало. Были в этом дархате две вещи, которые бесконечно раздражали таких, как Праса. Он на любые пытки умудрялся не издавать ни звука, молча переносил всевозможные побои и даже выдранные ногтевые пластины, а порой принимался как-то мечтательно-отвлечённо улыбаться, чем доводил своих мучителей до белого каления. Кроме того мальчишка был любимчиком капитана, который запрещал издеваться над левиафаном, но им повезло, что Даребак крайне редко заглядывал в трюм. Для себя Праса и солидарные с ним члены команды оправдывали пытки и невыносимые условия содержания пленников тем, что многим предстояло отправиться в лаборатории, чтобы позже стать идеальным биологическим оружием вечно воюющих корпораций, а потому всякий раз превращая подопечных в кровавое месиво целиком или по частям и наблюдая, как медленно, но верно срастаются их дархатские тела, упырь не забывал повторять: «Чтоб жизнь у нас тебе сахаром показалась!»

«Русалочка» молчала.

– Неблагодарная тварь, – процедил тучный человек, в отместку дотянувшись и зарядив металлическим прутом по тёмной макушке, от чего мальчишка лишь сильнее вжался в свои колени. – Вот выйдешь «на волю», попомнишь дядюшку Праса добрым словом!

Лениво переваливаясь с боку на бок, «дядюшка Праса», ещё пару раз для верности вдарил прутом по соседним клеткам и покинул трюм. Стыковка с землёй отозвалась во всём корабле глухим вибрирующим толчком. Пленник вскинул голову. Плачетник стонал всеми досками, напоминая, что их давно пора бы уже заменить, прекратив накладывать на него всё новые и новые чары прочности, словно пластыри на гноящуюся рану, но никто его не слышал. Мальчик со вздохом погладил пол под собой, откликаясь молчаливым пением на боль старого судна, и внезапно замер.

Привычная вибрация защитного поля в окружающих их стенах и прутьях клеток… исчезла. Ребёнок изумлённо заозирался. Некоторые его собратья это тоже заметили. В особенности те, кто ещё не утратил звериной формы. Но многие из них провели на Плачетнике куда больше его: годы и даже десятилетия, так и не найдя своего покупателя. И… никто не двинулся с места.

Они позабыли о мире за пределами трюма. Они не хотели его знать, ведь мир их тоже забыл.

Мальчик понимал их и не мог винить. Но в нём самом ещё остались живы смутные воспоминания, крошечное тепло всех тех, кто был к нему добр, надежды и даже остаточные мечты, надёжно погребённые и спрятанные от внешнего кромешного ужаса, от не принадлежащего ему тела. Схватившись за это тепло мёртвой хваткой, мальчик рванул к двери, но даже не смог подняться, тщетно барахтаясь в отказавших конечностях, напоминающих, как он сам отказался от них, лишь бы не чувствовать боли. Ни ноги, ни руки ему больше не подчинялись. Колени бессильно упали на пол, плечи поникли, а прозрачно-синие глаза уставились не на решётку – на стену Плачетника, кидая отчаянный ментальный зов о помощи.

«Мы здесь, на корабле. Пожалуйста, спасите. Кто-нибудь…»

Отредактировано Лани Кохола (2023-05-25 14:55:47)

Руки, на которые мальчик опирался из последних сил, словно на прогнившую доску, внезапно согнулись, скользнули и тело, подкосившись, начало падать. Медленно, очень медленно. Щека прижалась к влажному полу, отдаваясь толчком во всём теле. Больно не было. Было… тревожно. Ухо старательно улавливало все звуки. Удар. Волна. Голоса. Крики. Вибрация бегущих по палубе ног.

А после всё смешалось. Мальчик уже не мог отделить один шум от другого. Корабль хрипел, гудел, скрипел и стонал. Это была его прощальная песня. Когда три луны назад маленького пленника в последний раз выводили на палубу (одна из пойманных тварей принесла в себе смертельную заразу, и все камеры было приказано очистить), он слышал, как кто-то спросил у Дара, останется ли корабль тем же, если заменить в нём каждую доску, или это будет уже другой корабль. Капитан рассмеялся и сказал, что Плачетник Плачетником делает его команда, как человека человеком – разум.

«Кто я такой?»

Откликаясь на музыку судна, которое на бесчисленное количество невстреченных закатов стало ему домом, мальчик запел тоже – тихим мурлыканьем, мелодичным посвистом, отдалённым звоном скатывающихся по лицу слёз. Губы едва подчинялись. Съёжившееся тело немело. Ресницы медленно смыкались и размыкались, цепляясь за вязь волос.

«Если тебе хочется петь, когда ты печалишься о чьей-то смерти – пой. Люди на большой земле называют это реквиемом».

«Но чтобы реквием был настоящим, ты должен вложить в него свои собственные чувства».

«Что я чувствую?»

Мысли текут неторопливой полноводной рекой, по которой безымянный старик на лодке переправляет лишь в один конец. В самый первый день. В глубине – тела затонувших воспоминаний. Они держатся за руки, сплетаясь в одному ему понятную песнь. Моля его озвучить её. И он поёт.

– Это, блять, не девчонка! Она, то есть, сука, он нас одурачил. Тебя одурачили, Дар! Как сопливого младенца!

Больно хватают за запястье. Противно дышат в ухо, слюни летят на лицо. Безжалостно сдёргивают одежду. Где не справляются, в ход идут острые предметы, легко раня нежную кожу. Синяки расцветают на руках украшавшим его ранее агератумом и тут же растворяются прямо на глазах. Чей-то каблук беспощадно топчет хризантему, рассыпая по полу красноту лепестков.

– Как тебя зовут, мелкий? Ну?! Отвечай!

Вспомнить. Вспомнить. Вспомнил. «Е хуна иа ое ихо». Спрячь себя. Это единственный способ выжить. Единственный способ уцелеть. Ни разлить не капли священного сосуда, заключённого внутри. Не выдать им ни единой частички себя.

– В молчанку играть удумал? Отвечай, пацан, по-хорошему, быстрее отстанем!

Летит на пол с такой силой, что вылетает пара передних зубов. Рот наливается вкусом родного океана. В глазах – звёзды отнятого неба. Боль. Продавливают тяжёлым сапогом спину так, что трещат рёбра. Боль. Хватают и тянут за волосы. Боль. Больно. Как больно.

«Ха’ави иа лакоу и ка лакоу макемаке.
‘А’оле на’е ка меа а лакоу е нои аи».

Отдай им то, что они хотят. Но не то, что просят.

«Маи ваихо ое иа ое ихо».

Не оставляй себе ничего. Это теперь – не его. Он – вода. Он – бескрайние воды отца его, океана. Он настолько необъятен, что эти люди и вообразить не могут. Брось в океан хоть тысячу камней, он не почувствует ничего. Тело его – бесконечность.

– Что он там лопочет?!

– Кажется, на своём что-то.

– Эй, парень, ты чего? Мы все слышали, что ты по-нашему прекрасно разумеешь!

– А может он на тебя проклятия шлёт, Праса, чтоб у тебя рыло поросячье выросло!

– Дык у него уже.

– Оставили ребёнка в покое!

«Ка меа кауа ои о ке алоха».

Самое острое оружие – жалость. Не верь им. Не верь себе. Даже когда захочется поверить. Особенно – когда. Грубая рука хватает за лицо, но совсем не больно, поднимает с пола, осматривает со всех сторон, ищет что-то в потухших глазах.

– Ты чего, Дар? Мы ж не первый год на Плачетнике, чай знаем, как с товаром обращаться, чтобы шкурку сверх нужного не повредить!

– Помню я ваше «сверх нужного». Кто, блять, на той неделе кишки пуме по всей камере развесил?

– Так мы ж потом всё на место вернули! Замечательно, к слову, срослось.

– Угу, глазки его распрекрасные не тронем, не боись. А вот мясцо можно и…

– Этого – не трогать, – рука отпускает, позволяя безвольно шлёпнуться щекой в лужу собственной крови, ноги в тяжёлых сапогах повисли над полом и задёргались, сверху раздался противный хрип. – Я всё сказал.

Что-то тяжёлое падает на пол. Шаги удаляются. Вновь хватают за волосы. Бьют об пол и вжимают с такой силой, что становится невозможно дышать. Хрип. Треск собственных костей. Не слушать. Не слышать. Звуки глохнут словно в толще воды.

«Е нана и ке меле».

Сосредоточься на песне. Песне, которая всегда будет играть внутри тебя.

Песня закончилась. Затих корабль, проиграв последний звук. Замолчал и мальчик. Что теперь будет? Что их ждёт? Ребёнок крепко зажмурился, повторяя про себя пропетые ноты. Слова. Он закрылся от мира, как было велено. Закрылся, чтобы не чувствовать боли, не оставив себе ничего. Ничего, даже контроля над телом. Вот почему.

Стиснув зубы, он постарался сосредоточиться на дыхании. Прочувствовать каждый вдох. Выдох. Пропустить себя вместе с кровью к самому сердцу и разойтись по организму. По свернувшимся в неудобной позе рукам и ногам. До немеющих кончиков пальцев. До содранной на щеке кожи. До затягивающейся ссадины на затылке.

«Щекотно».

«Больно».

«БОЛЬ».

Дальше мыслей не было. Был лишь заходящийся в немой агонии крик, будто ему выламывали все кости разом, переворачивали внутренности, сдирали кожу и натягивали её обратно. Но он должен был это вытерпеть. Он должен был…

Подняться.

Одна рука. Другая. Хорошо. Он снова сидит. Помутневший от мучительной пытки взгляд нашёл перед собой решётку. Только бы получилось встать. Защита отключилась. Быть может, у него достанет сил сломать замок?

«’А ’оха меа нана ое е хо’опакеле.
А хики и коу хоопакеле ана иа ое ихо».

Никто не спасёт тебя. Пока не спасёшь ты сам. Откуда он помнит эти слова? И что там, за рекой? Сейчас это неважно. Всё неважно. Мальчик изо всех сил сосредоточился на том, чтобы ощутить свои ноги. Ну же. Вот удалось шевельнуть двумя пальцами на левой. Как же больно! А потом…

Голос, струящийся подобно весеннему ручью. Голос, навевающий совершенно иную песню, нежели у людей, что его схватили. Как шелест листвы, как нежные птичьи трели, как перезвон колокольчиков в чьём-то саду. Слушать такой можно, только затаив дыхание.

Мальчик ещё не мог толком разглядеть его обладателя, близоруко щуря глаза, но возникшая перед ним рука заставила его испуганно отшатнуться. Разве может он, последнее ничтожество, как ему внушили, прикоснуться к такому совершенству? Теперь голос прозвучал совсем близко, почти над самой головой.

Ребёнок поднял взгляд и вдруг зажмурился. Открыл глаза ещё раз. Он никогда раньше не встречал таких красивых людей. Даром, что он почти ничего не помнил, кроме жизни на корабле, но уж в этом он мог быть уверен. А ещё он был уверен, что если бы звёздное небо воплотилось в человеке, то выглядело бы оно именно так. То самое небо, о котором он почти позабыл и о котором грезил столько бесконечных мгновений в своей темнице.

Взгляд вновь опустился к протянутой руке, тускло вспыхнул отблеском синевы и погас. Нет, он не должен. Он сам. Этому человеку не нужно существо, которое даже не может устоять на ногах. Никому не нужно. Мальчик сжал зубы до скрежета и вместе с участившимся стуком сердца попытался ещё раз. Пульсация в бёдрах, коленях, икрах, ступнях… Он чувствовал её! Опёршись на свои ладони и перенеся вес на руки, он попытался выпрямить ноги и подняться. Рывок. Тело застыло в неловкой позе, покачиваясь задом кверху. Почти получилось. Глубокий вдох. Толчок руками. Есть!

Две секунды невесомости. Два триумфальных биения сердца он стоял на ногах, сам! Без чьей-либо помощи! А затем тело начало заваливаться, очень медленно и неспешно.

Скорее по наитию, нежели осознавая, что делает, мальчик схватился за протянутую руку и тут же поднял широко раскрытые испуганные глаза к прекрасному лицу. Будут ли за это наказывать?

Не будут.

Ещё четыре сердечных стука в груди он приходил к осознанию, что если и сможет выбраться из своей темницы самостоятельно, то это будет очень и очень долго. Иногда помощь просто нужно принять. Пускай этому его никто не учил. А как же быть с тем, чему учили? Не доверять? Не открывать себя? Не верить? Однажды он уже доверился…

Мальчик заглянул в бездонные тёмные глаза, на дне которых, казалось, мерцали огоньки, и вздохнул. А потом в едином порыве охрипшим от длительного молчания голосом вдруг произнёс:

– Вы – небо? У вас в глазах – звёзды.

Неважно, что незнакомец ответит, мальчик уже всё для себя решил. Небу доверять – можно. Оно может оставить, может забыть, может быть забытым. Но оно всегда будет небом, просто небом над головой. Его маленькой мечтой. Его надеждой. Небом, по которому много закатов и восходов нёс их в неизвестность Плачетник.

Больше не упрямясь, ребёнок позволил вывести себя с корабля, опираясь на изящную руку и неловко прихрамывая на обе ноги, откликавшиеся протяжным неслышимым стоном при каждом шаге.

Снаружи знакомые ему Даребак с Наствани тихо ругались о чём-то, окружённые неизвестными людьми в странной и похожей одежде. Такие же люди помогали выбираться из трюма остальным пленникам, проводя их мимо остановившихся мальчика и «человека-небо». Неужели все его собратья наконец-то обретут то, о чём совсем-совсем позабыли? Неужели и они теперь смогут увидеть солнце и облака, вдохнуть свежий воздух, испить чистой воды?

«’А ’охе меа мау лоа».

Ничто не вечно. Плачетник провожал их молчанием. Синие глаза в последний раз пересеклись с уставшими карими – его капитана. Мужчина внезапно дёрнулся, будто его ударили, низко опустил голову и тихо, но внятно произнёс:

– Я должен понести своё наказание. Прошу казнить меня, – в ответ на раздавшееся рядом гневное шипение Наствани Дар лишь поднял руку в блокираторах, в кои когда-то заковал своего последнего маленького пленника, приказывая ей замолчать, и покачал головой, продолжив уже громче: – Прошу казнить меня за всё мной содеянное. И потому что без своего корабля я – уже не я.

Мальчик сжал руку, служащую ему опорой, своими тощими пальцами и оглянулся на оставшийся позади Плачетник. Выходит, это он делал этого человека – человеком? А красивый всё-таки… корабль.

Отредактировано Лани Кохола (2023-05-25 14:47:12)

«Кто я такой?»

«Что я чувствую?»

Нагретое дерево под ступнями. Пальцы на ногах скребут неверяще. Пугливо. Кажется, ещё один вдох, другой, и снова вернётся она. Сиплыми вздохами. Морскими ежами под лопатками. Раскалённым песком на веках. Алыми разводами в уголках глаз. Такая же нескончаемая в своём абсолютном величии, как и море.

Но боли не было. Он дышал. 

Вторгшийся в ноздри запах цветов напоминает о чём-то невыносимо далёком. И настолько же родном. Он не помнит, что это, но пальцы, опережая сознание, до побеления впиваются в ткань, не рассчитав – ладони прожигает остротой обломанных ногтевых пластин – и прижимают к самому носу. Запах дома.

«Что такое дом?»

Опомнившись, мальчик легонько качнул ногой. Под ней больше не было опоры. Так странно. Он будто бы парит. Совсем невысоко. Но так тепло и приятно. Небо… оно всегда такое нежное? Лицо само собой уткнулось в струящуюся воздушными потоками ткань на чужой груди. Вот бы просто закрыть глаза и забыть обо всём.

Больше ведь не будет больно?

В ушах застыли отголоски слов. Голос очень красивый. Но не всё понятно. Много сложных звуков. Непривычных. В его родном языке гораздо меньше согласных. И все гладкие, обтекаемые, как камушки, вынесенные на берег морем. Все обязательно окутаны гласными, как мягким белым песком.

Дважды прозвучавшее «не бойся». Он сам так говорил когда-то… Кому? «Маи макау ое». Он помнит: это – правда. Больше он не помнит ничего.

Внимательно прислушивается. Когда-нибудь – он всё поймёт. Когда-нибудь – старательно обдумает. А пока всё, что он может сделать, это запомнить. И вдыхать поглубже успокаивающий аромат. И прижиматься всем телом, покуда не лишили тепла.

А потом… они с небом взлетели. Совсем недолго и коротко, но у мальчика спёрло дыхание, а в груди что-то сжалось так сильно, как не бывало снаружи, и больнее, чем всё, что пришлось пережить его телу и разуму. Совсем другая боль. Прикосновением нежных лепестков к щеке. Зажёгшимися в небе фонариками. Пением, которое способен понять только он. Кто?

«Кто я такой?»

Кругом – море зелёной травы. Ветер гонит её лёгкими волнами. Рука робко касается неустанно движущейся стихии. Ладонь тут же инстинктивно сжимается. Мальчик снова оглядывается на Плачетник. Корабль утопает в этом море тоже. Трижды «не бойся». Светящиеся символы на земле. И магия небесного цвета. Рана на голове и ссадины на теле затягиваются быстрее, чем его собственными силами. Он оглядывается на волосы, переплётшиеся с зеленью. Больше не растут.

Хотел бы он тоже уметь пользоваться таким волшебством! Так… красиво.

Вода. Свежая. Чистая. Без привкуса железа. Без запаха смрада. Хочется вылить на себя. Хочется проглотить больше, чем способно пропустить саднящее горло. Но он послушен. В нём выбили это послушание. Раскалённым металлом. Острыми иглами. Чужими криками. Стонами. Он вспоминает: в прошлой жизни никогда не наказывали так, чтобы было больно снаружи. Больно всегда было изнутри. За твою провинность пострадает кто-то другой. На Плачетнике такое бывало тоже. Пьёт мелкими глотками. Жажды это не утоляет. Лишь ещё сильнее разжигает почти позабытый жар: ему нужно больше воды. Много. Очень много. Столько, сколько способно вместить только целое… море?

Этот человек сравнил его глаза с морем. С запозданием нагоняет осознание, что море – это не боль. Не трава. Тогда что?

«Кто я такой?»

Мальчик смотрит совершенно беспомощно на все заданные ему вопросы. Больше не тянет улыбаться, как когда на запястьях и лодыжках висели тяжёлые металлические скобы. Как когда лица вокруг обезображивались улыбками тоже. Человек, спасший его – это даже не подвергалось сомнениям – и ещё один разговаривают о чём-то. Ребёнок их не слышит почти. «Как меня зовут». У него ведь было имя. Точно. Но… Слух улавливает дважды повторённое «пленники». Мальчик крепко зажмуривается – до пляшущих перед глазами звёзд. Звёзды – ненастоящие, но такие же волшебные – тихо поют, напоминая ему о чём-то.

О чём-то в тот самый миг, когда он стал «пленником».

– Пуа лани…

В секунду, когда они оба – капитан корабля со смуглым, поросшим чёрной щетиной лицом и мальчик в образе цветочной девочки – взглянули на небо, оно расцвело.

Лани часто заморгал, чтобы не показать выступивших слёз. Ему не было жаль себя, пусть он и отдавал себе отчёт в произошедшем: его предостерегали, ему постоянно напоминали быть настороже, его в конце концов просили не привязываться, осознавая, что такое слепое падение с головой в другого человека никогда ничем хорошим не заканчивается, но он хотел упасть… хотел рухнуть со своей высоты так, чтобы хоть на миг ощутить полёт, как когда взмывал в небеса громадным монстром. И сейчас он и впрямь летел. Летел. На несколько ничтожно малых растянувшихся в вечность секунд.

Он летел среди настоящих огненных звёзд и небесных цветов, подобных тем, что мальчишка колдовал в своих ладонях на диком пляже, только теперь намного-намного больше. Одна слезинка всё же скатилась по щеке и распалась во встречных потоках воздуха.

– Пуа лани! – прокричал он.

Мальчик вдруг вцепился ладонями в сети и, стоя на коленях, резко выпрямился, восхищённо вглядываясь в небо. Длинные волосы, подхваченные своенравным ветром, нещадно лупили по лицу, остатки вплетённых в них цветов уносились вдаль, однако он выглядел… счастливым?

– Эй! – среагировавшая на рывок пленника Наствани замахнулась кулаком с зажатым в нём ножом, но Даребак перехватил её запястье и молчаливо покачал головой.

Фейерверки разукрашивали небо невиданными потрясающими созвездиями, обрушивались вниз тысячей падающих звёзд, меркли в вечности и расцветали вновь. Казалось, что ничего прекраснее в мире быть не может.

– Это что, такая прощальная церемония?

– Да ну, откуда бы они узнали?

Пираты тихо переговаривались, зачарованно наблюдая за небом, переполненным светом, утопая в нём. Мальчик сполз в сетях, уткнувшись носом во внутреннюю сторону локтя вцепившейся в верёвку руки, и пробормотал в последний раз:

– Пуа лани.

«Небесные цветы».

– Я… Лани. Так меня зовут.

Слово перекатывалось на языке прибрежной волной, хотя оно совсем не о море. Было ещё одно, но мальчик никак не мог его вспомнить. Слишком много слов, слишком много канувших в небытие песен. Слишком мало воспоминаний. И только одно – почти счастливое. То, что про фейерверки. Огромные, распускающиеся в небе огненные цветы. Прощание. И звездопад. Но там было кое-что ещё.

Крохотные искорки в руках.

Встрепенувшись, Лани прижал друг к другу истощённые ладошки, сцепив пальцы, и закрыл глаза. Как же ему удалось? Сосредоточился, упёрся руками в лоб, приоткрыл кисти немного. Пусто. Почему? Сжав губы, мальчик сконцентрировался на разливающейся внутри энергии так сильно, что реальность ускользнула блестящей рыбкой из-под ног. Реки, берущие своё начало из испитой живительной воды, скользили по телу, омывали иссушённые берега, мягко касались поникших растений, белели пеной на гребнях и густо темнели в глубине, неся с собой магическую силу. Стройные стебли, склонившиеся к воде, приподнимались, неверяще покачивали головами, кидали изумлённые взоры к небу. Распускались крохотными лепестками.

Получилось?

Мальчик открыл глаза: сперва один, чуть помедлив второй. Под ярким светом в зелёном море возник крохотный синий островок, на котором он сидел. Поина-иа’у – так называли эти цветы на его языке. Здесь же их зовут… незабудками? Лани провёл у земли рукой, чувствуя, как они легонько щекочут ладонь. Ощущение напомнило ему такое же приятное, как когда его касался этот человек.

Бывшему пленнику больше нечего было ответить на заданные ему вопросы. Он не помнил. Не знал. Не хотел думать об этом сейчас. Он молчаливо потянулся за изящной белой кистью, ставшей его первой опорой, обхватил её тонкими пальцами, сперва робко и несмело, пряча в окружившем их цветочном островке глаза, но затем с силой, выдающей в нём маленького дархата, и присущим исключительно ему упорством потянул чужую руку к себе – положил ладонью на свою голову.

«Что такое дом? Это там, где не бывает больно?»

Он хотел, чтобы погладили ещё.

Отредактировано Лани Кохола (2023-05-25 14:48:05)

«Дом – это место, где пахнет цветами».

Простая истина шуршит на ветру нежными лепестками, развевается просторными одеждами, тихо рокочет безмятежностью. Ему уютно и тепло. И ни капельки не страшно.

«Неужели ты не боишься высоты?» – спрашивает его тонкий девичий голос, испуганно хватая за руку. Воспоминание очень смутное и размытое. Кажется, они летят на большом воздушном шаре. Вокруг лишь бесконечность и облака. На шаре – большие нарисованные орхидеи. У неё – зажмуренные от страха глаза. У него – широко раскрытые от изумления. И мягкая улыбка на лице: «Разве ж это можно – бояться неба?»

Он пытается повторить ту улыбку. А выходит – обезображенная болью гримаса, совсем как у похитивших его людей. Ему теперь совсем не хочется улыбаться. Лани вспоминает их лица и задумывается, опустив взгляд. Сжимает крепче одеяния спасшего его человека.

А у ворот – цвет рассветного неба. Цвет кораллового рифа. Цвет канны и закатной эхинацеи. Людей много. Волнительно. Прячет лицо на чужой груди, словно малыш, словно так можно укрыться от всего мира. И снова выглядывает с любопытством. Много зелени. Много цветов. Так... знакомо? Лотосы и яблоня. Книга и пруд.

«Дома всегда спокойно».

Лани было спокойно не просто в «здесь». Лани было спокойно «рядом». И одновременно ядовитой красочной змейкой в сердце пробиралось сомнение: а можно ли? Заслужил ли? Когда-то было совсем не так. Когда-то он мог заполучить всё, что пожелает: улыбки, объятия, лёгкий ветерок, лучи солнца на лице и тень деревьев. Но это что-то из другой жизни. Теперь его приучили, что заслужить нужно даже миску грязной воды и чтобы оставили в покое.

Снова трётся лицом о ткань под щекой. И сжимается, когда на ней остаются темные разводы. Ему приказано не бояться. И он не смеет. Но становится... неловко? Опускает руки. От ладоней – маркие следы. Жаль, ведь одежда такая красивая. Под ногами – холодный пол.

Мальчик не ощущает, как его раздевают. Стеснения тоже. Привычная отчуждённость. Тело вновь отказывается подчиняться, и приходится все силы сосредоточить на том, чтобы не утратить чувствительности рук и ног. Крепко зажмуривается и повторяет себе: это его тело, его. Мизинец послушно шевелится. Хорошо. Открывает глаза. Князь красив, очень. Лани невероятно нравятся его длинные распущенные волосы. Хочется коснуться, но он не может даже шагнуть.

Мужчина без лишних слов берёт на руки – понимает его. Подбородок на плече. Белоснежная кожа всё ещё пахнет цветами. «Дом». Вода пахнет тоже. Обволакивает всё тело. Лани не может сдержать ликования: чувствует. Чувствует! И ныряет с головой. Под водой звук слышится глуше. Спокойнее. Теперь голос тоже окружает его. Пробирает до кончиков волос. Мальчик прикрывает глаза и внимательно слушает. Затем выныривает, наблюдая, как собственные спутанные локоны колышутся в воде бесконечной темнотой.

– Вас зовут Цзин Бэйюань.

Имя звенит хрустальными колокольчиками. Собственный голос тихий и чужой. Хочется снова спрятаться под воду и услышать, какой он «настоящий», но люди ведь не умеют разговаривать под водой. Прикосновения князя очень мягкие и ласковые. Словно касания цветов. Плечи опадают, Лани не шевелится. Думает о том, что мужчина говорит много, и ему следует тоже. Старается сосредоточиться. В голове – сразу уйма вопросов. Что такое слёзы? Глядит на его лицо. Улыбка – такая чистая и прозрачная, совсем как отражение неба на водной глади. Блики солнечного света в расходящихся кругах. Так хорошо и тепло.

У тех людей она была другой.

– Те люди... им ведь на самом деле тоже было грустно и больно? Я видел это в их лицах, когда они полагали, что всем всё равно. Я думаю, однажды кто-то причинил им сильное зло. Когда человек счастлив, он – как вы. Он и для других будет делать добро. Много добра. Но они – были несчастны. Я знаю. Поэтому они причиняли боль другим.

Лани моргнул и погрузился в воду по самый нос, глядя на расходящиеся пузыри, в которых радужными переливами искажался и перетекал небосвод. Боль – искажённое желание. Они – желали его. Если вынырнуть, в отражении – прелестная синеглазая игрушка. Когда-то кто-то называл его красивым. Когда-то, когда его только схватили и бросили в клетку, он презирал себя за эту красоту. Потом прошло. Всё прошло. Исчезли прочие чувства. Остались – только зрение и слух. И он видел – они жаждали его красоты. И марали, чтобы не видеть. И он слышал – они мечтали коснуться его. И касались. Не так. Неправильно. Но как умели. Быть может, по-другому они просто не могли.

Искалеченные улыбками лица.

«Я не хочу становиться таким».

Мальчик вскинул голову чуть резче, чем прежде, коснувшись макушкой моющей его руки. Взгляд задержался в тёмных, будто ночное небо, глазах. «А ночью в свет звёзд улетают киты». Детская колыбельная, зачем-то вспомненная. Глупо. Разве могут летать – киты. Чего он хочет? Быть как этот человек. Что ему нужно? Всего лишь одна вещь.

– Я... – голос тише запутавшегося в верхушках деревьев полуночного ветерка, – я могу что-нибудь для вас сделать? Князь.

Боль – он столько слившихся в одно мгновений не впускал её в себя. И он не выпустит. Не теперь. Не сейчас. Он ни за что не причинит боль другим.

«В луне отражённой, в дыхании сна,
В соцветиях канны и посвисте сильф
Услышишь ты песнь, что как небо честна,
Как воды – бескрайня, жива, словно риф.

Её напоют на наречьи морском
Ужасные звери, а нынче – мечты,
Чтоб найден был тот, кто когда-то – иском.
А ночью в свет звёзд улетают киты».

Отредактировано Лани Кохола (2023-05-25 14:48:17)

Дархат. Что-то внутри надрывается перетянутой струной. Звенит в ушах. Больно отдаётся в кончиках пальцев. Дархат – это то слово, которое никогда не произносили люди, чей язык он понимал. У них был «меа ‘аихуе» – смертельный хищник, дикое неукротимое создание, признающее лишь один закон: убивай или будешь убит. И было «ханю» – дыхание жизни, дыхание всех неравнодушных к нему людей, собранное воедино, дабы прозвучала песнь, которая направит создание морских глубин к свету и, возродившись в нём, однажды станет светом для других. Лани помнил: он был «ханю».

Но на Плачетнике он, как и все, был лишь дархатом. Чудовищем, выродком, игрушкой, ценной добычей и товаром. Это всё, что он знал о себе.

«Я – чудовище?»

«Дархат» из уст князя звучит иначе. Не так, как на корабле. Мягкой кошачьей шерстью по голени и спрятанными в лапах коготками. Прикосновениями и словами, перезвоном колокольчиков в голосе убеждая, что рядом с мужчиной не монстр. Что Лани ни к чему бояться самого себя. И Лани, как прежде, верит. Но взгляд напряжённо скользит вслед за пальцами по груди и надолго задерживается на шраме. Мысли мечутся всполошенными рыбками в голове: «Тот, кто сделал это, и впрямь чудовище. Или всего лишь зверь? След, который не проходит, могла оставить лишь чудовищная сила. Но этот человек сильнее. Он смог выстоять духом и телом. Быть может, дикий – это и есть «меа ‘аихуе»? Так ведь среди разумных в трюме тоже были...»

«...однажды могут стать людьми».

За хаотичными бликами чешуи громадной тенью спугнувшего косяк кита рождается смутная идея: все те, кто был на корабле – ещё не совсем люди. Но, возможно, могли бы ими стать. Как сжирающая всю листву на деревьях гусеница однажды становится прекрасным летающим цветком. Как меа ‘аихуе превращается в ханю. Как сточные воды, очистившись, поднимаются в небо и собираются пушистыми облаками. В памяти невольно всплывает смуглое лицо капитана. Смог бы он? Быть может. Как странно, что те, кто охотился на дархатов, были почти неотличимы от них самих.

Лани думал. Это умиротворяло – думать. А разговоры побуждали. Мальчик кинул вверх робкий признательный взгляд и тут же снова чуть затравленно опустил его – по привычке. На корабле для пленника непозволительной роскошью было смотреть кому-либо в глаза. Первое ошеломление прошло, и он больше не смел взглянуть на чужие звёзды.

Полотенце согревало прибрежным песком, тающим на солнце. Одежда напротив чувствовалась чем-то непривычным, чужеродным. Но старательно прислушиваясь к ощущениям, дабы вновь не потерять их, Лани отметил, что так ему даже нравилось – сокрытое тело уже почти не пыталось уберечься в отрицании. Мальчику лишь приходилось уговаривать себя не одёргивать постоянно ткань, пытаясь спрятаться в ней целиком, и не втягивать озябшие от волнения руки в рукава. Свою одежду князь носил с достоинством, мальчику хотелось тоже.

Неожиданные объятия вынудили замереть, сбили дыхание. Лани боялся пошевелиться, вкушая нежный аромат цветов. Испуг в глазах постепенно сменялся изумлением и растерянностью. Желая ответить, но не зная, что должен делать, мальчик неуклюже – совсем немного, что можно и не заметить – подался вперёд. Хотелось коснуться, как когда этот человек держал его на руках, но Лани не смог. Только вздрогнули ресницы, когда он ощутил руку на застывшей в напряжении тощей спине. И – так близко – стекающие, словно ночь в океан, волосы.

Слова князя пахли цветением, разлитым в воздухе. Ласково трепали по голове, что шальной ветерок. Кутали в пушистое полотенце. Рука, поведшая его, чувствовалась изящной гибкой ветвью ротанга, такой же надёжной и прочной. Мальчик тихонько смотрел на мужчину, вздрагивая, пряча взгляд и тут же вновь его поднимая. Теперь этот человек казался ему прекраснее неба, чудеснее ночных огоньков. Лани всей жизни не хватит, чтобы отплатить за проявленную к нему доброту. Но он сделает всё возможное. Всё, о чём князь его попросит.

Еда пахла тепло. Аромат сбора урожая. Аромат сочных фруктов, которыми полнились корзины. И каждый плод уложен бережно, дабы не примять те, что были под ним. А ещё пахло... молоком? Любой зверь узнает этот запах, запах матери. Любой, кроме дархата. Но Лани помнил, его учили: молоко – это жидкость, дающая силу телу. С трудом не расплескав, мальчик схватил двумя руками стакан и опустошил большими глотками – он больше не мог сдерживаться. Горлу было больно, но внутри – хорошо. Когда хорошо, совсем несложно стерпеть боль. Белёсые «усы» комичной улыбкой расплылись по щекам. Взгляд переметнулся на тарелку. Так много...

В трюме ему давали на три части меньше. Сколько дней назад он ел? Лани порывисто наклонился вперёд, в последний момент углядев краем глаза металлический отблеск. Мальчик замер и уставился на ложку так, будто впервые её видел. Он знал, что это и как ею пользоваться. Но пальцы на коленях предательски дрожали и не слушались. Вернуть чувствительность и подвижность конечностей – это одно, но совершать мелкие аккуратные движения – много сложнее. Его приучили есть с пола.

Косой взгляд на степенно трапезничающего мужчину, каждое движение которого переполнено неуловимым изяществом и красотой. Достоинством. Уверенностью, точностью идеального танцора. «Я хочу быть как он». Вдох, полный отчаянной решимости.

Он должен попытаться.

Неверная рука поднялась к столу и постаралась ухватить пугающий предмет. Как будто силишься подобрать камушек двумя веточками в одной ладони. Когда-то он играл так с другими детьми. Они смеялись и дразнили его. Он смеялся над собой тоже. Теперь было совсем не весело. Ничего не получалось. Почему здесь не мягкий песок? Неудача громко звенела в ушах оброненной в очередной раз ложкой, что вырывалась тем строптивее, чем сильнее он хотел её схватить. Проступала в уголках глаз нежданными капельками слёз, которые тут же исчезали, страшась самих себя. А когда тонкая рукоятка наконец-то очутилась в ладони, дрожание стало нестерпимым. Лани беспомощно посмотрел на собственную кисть и плотно сомкнул веки, выравнивая дыхание.

– Что означает «младший братик»? – тихо спросил он, не открывая глаз.

Звучание слов – ещё не музыка, но что-то близкое к ней. Звуки могут напугать, но в их власти и спокойствие. Голос князя – чудесная мелодия ветра, заигравшегося с музыкальной подвеской. Отзвук Лани – тише шелеста листвы. Он боится нарушить эту гармонию, но очень хочет стать её частью.

Его вопрос – неочевидный. Он знал о родственных связях, как о снежных шапках на склонах гор, которые никогда не видел и мог лишь мечтать – долететь, донестись на крыльях, взглянуть на них собственными глазами, чтобы убедиться – они и впрямь такие ослепительные, как пишут в книжках. Но киты не летают. А у дархатов не бывает родни. И всё же…

Настойчивое мяуканье ворвалось в мерный рокот дум, словно нежданный всплеск китовьего хвоста над водой – почти игривый. Лани широко раскрыл глаза и изумлённо посмотрел на несуразного чёрно-белого котёнка, усевшегося подле его ног и глядящего на мальчика с каким-то убеждённым притязанием, которого тот не понимал. Чуть в стороне, полускрытая развевающейся на ветру прозрачной тканью штор, осталась изящная персикового цвета кошка. Совсем непохожая на малыша, она глядела на него с молчаливой благосклонностью, не сводя внимательных глаз.

Вздрогнув, мальчик задержал дыхание, когда ощутил, что, не дождавшись своего, крошечный комок шерсти бесцеремонно принялся карабкаться по его одежде, пока не взобрался неуклюже на тощие колени. Большие голубые, почти как у него самого, глаза требовательно уставились на тарелку. Лани перевёл взгляд на руку с ложкой, переставшую дрожать, глубоко вдохнул, и – пусть совсем неловко держа её в крепко сомкнутом кулаке – постарался очень осторожно набрать немного каши и поднести её к мордочке котёнка.

Тот принюхался к предлагаемому кушанью, недовольно пошевелил усами и брезгливо отвернулся. Удивлённый до крайности и слегка уязвлённый, Лани медленно захлопал глазами. Уголки губ застенчиво дёрнулись, и неожиданно даже для него самого лицо мальчика осветилось несмелой улыбкой.

Каша из ложки незамедлительно шлёпнулась на колени.

Что ж. Ни у кого не выходит с первого раза, так его учили – кажется, что очень давно. С вновь обретённой решимостью мальчик в немом сосредоточении предпринял ещё несколько попыток, тренируясь над тарелкой, чтобы больше ничего не замарать. А убедившись, что может держать ложку ровно, подбадриваемый свернувшимся на коленях мурчанием, как мог аккуратно поднёс кашу ко рту, слегка мазнув ею по лицу.

Выдох. Получилось.

Взгляд, полный ликования, благодарности и счастья от совсем позабытого вкуса во рту, забывшись, взметнулся к глазам князя. Ямочками на перемазанных щеках проявилась ещё одна улыбка. А в глазах заблестели – теперь уже совсем настоящие – слёзы.

Отредактировано Лани Кохола (2023-06-02 11:04:37)

«Под защитой».

Лани повторил слова в своей голове, пробуя их на вкус. Взгляд переметнулся к наблюдающим из-за полупрозрачной пелены глазам. Кошка внимательно и безотрывно следила за своим малышом. Такая спокойная, изящная, с величавой грациозной осанкой… На каждое движение котёнка она лишь чуть вела точёной мордочкой, однако не трогалась с места, даже когда он чуть не шлёпнулся на пол.

«Семья».

Совсем лёгкий и неуловимый, совершенно нечаянный магический импульс едва всколыхнул воздух и коснулся бежевой шерсти любопытным пёрышком. Лани знал, что семьёй принято называть тех, кто с тобой одной крови, но двое усатых подопечных князя меж собой родны не были. И в то же время не возникало ни единого сомнения, что при малейшей – действительно серьёзной – угрозе она кинется котёнку на помощь. Не просто «как родная». Она и есть.

Глаза, застланные неутихающими слезами, с огромным изумлением переметнулись к князю. Лани вздрогнул всем телом, когда заботливая рука с платком бережно коснулась его лица, впился побелевшими пальцами в ткань на коленях и крепко зажмурился. Когда-нибудь он перестанет пугаться нежданных прикосновений, а пока всё, что он мог сделать, это цепляться изо всех сил за утекающую сквозь ставшее неощутимым тело реальность и напоминать себе, что он не кукла, что он живой, настоящий: сидит сейчас на стуле, чувствует запах каши, на затылке – лёгкий ветерок из приоткрытых окон, в одежде мягко, уютно и неловко, на ногах – что-то тёплое и мурчащее, его рука – в аккуратной белой ладони.

Мальчик оробело приоткрыл один глаз, затем другой, окунувшись в ночные глубины взора напротив, и затаил дыхание. Страшно. Страшно смотреть, потому  что тонет. Страшно принимать безбрежную как океан заботу, потому что ему совершенно нечем ответить и отплатить. Нога испуганно качнулась, задев ножку стула. Лёгкая боль резанула короткой вспышкой от мизинца до живота. Лани запоздало вдохнул и опустил взгляд, так ничего не сказав. 

Всё былое сосредоточение распалось, рассыпалось увядшими лепестками с отцветшего куста. Прекрасные белые одежды прошелестели у самого лица и остановились за спиной. Мальчик был очень признателен за столь своевременную помощь, поскольку понимал, что повторить сиюминутный успех с ложкой во второй раз у него теперь не выйдет. Но он обязательно потренируется – позже.

На время перестав следить за кашей, что теперь сама так легко попадала в рот, Лани скосил глаза на усаженного рядом малыша, который жадно лакал из миски молоко, и позволил подхватить себя внутреннему течению размышлений. Как назвать котёнка? Имя – это нечто очень важное для людей. Иные считали, что оно предопределяет всю судьбу, но тот, кого прежде мальчик очень любил слушать, говорил, что свою судьбу каждый выстраивает сам, прислушиваясь к звёздам. А имя… Имя это лишь отпечаток существа или человека в чужих душах. Рисунок на коже. Оставленный на песке след, что может быть легко смыт водой, а может – на века уйти в камень. Сакральный смысл имело только то, какой формы он будет.

– Что значит ваше имя? – спросил мальчик невпопад, когда его спаситель  опустился рядом, очень тихо и несмело и тут же замотал головой, мысленно коря себя за неуместный вопрос.

Он помнил: о трёх вещах спрашивать было не положено – о значении преподнесённых тебе цветов, о сути нательных узоров и о скрытом звуке имени. Человек мог рассказать об этом, только если сам того желал. «Цени незнание столь же высоко, как и знание. Порой оно может таить в себе гораздо больше перспектив». Лани шевельнул губами, силясь вспомнить голос, что произнёс эти слова, похожий на глухо накатывающий меж камней рокот волн. И вздрогнул, услышав обращённые к нему вопросы.

Откуда он? Что за люди его окружали? Были ли они ему близки? Лани не помнил. Неестественная пустота на том месте, где должны были остаться воспоминания. Не как море уносит следы, разглаживая песок. А будто кусочек картины стёрли ластиком, обнажив чистый холст. И вокруг этой дыры – всё на месте, всё неправдоподобно по-прежнему. Мальчик сосредоточенно пытался вглядеться в оставшийся образ, в очертания «ничего», в его неровные, чуть подёрнутые штрихами края.

– Я жил там, где океана было во много раз больше, чем земли, – тихо заговорил Лани, не выныривая, а лишь ещё глубже погружаясь в собственный омут. – Где даже гигантское чудовище могло ощутить себя ничтожно малым. Будто одинокая звезда в бескрайнем космосе.

Звёзды. Мальчик мысленно поднял голову к небесам, закрыл глаза, чтобы поймать ускользающую недостижимой птицей картинку, и протянул руку к потолку.

– В безоблачные ночи на небе сияли сотни и тысячи огоньков. Но иногда их затмевали два больших и очень красивых светила. Не столь ярких, как солнце, но спокойных, бесшумных, мерно уплывающих за горизонт. Большую луну люди называли… Схалас. А малую – Леда.

Пальцы собрались в ладони, и рука, дрогнув, опустилась вниз.

– Я родился на Проционе.

«Но это не Процион».

Лани сморщил нос, то ли шмыгнув, то ли сдавленно всхлипнув – ощущая, как внутри рвётся последняя ниточка, всегда связывавшая сердце с породившим его океаном, – но сдержался и опустил взгляд на посапывающего рядом с ним котёнка, сытого и чуть чумазого, которого, кажется, совершенно не волновали такие вещи, как кто он и откуда. Ему хорошо, а это сейчас самое главное.

Были ли у Лани люди, которыми он дорожил, как сейчас своим спасителем?

Прошлого не было. А значит, и их тоже.

Ничего. Ничего вплоть до того момента, когда дархата поймали, но тут разум внезапно бурно вспенился штормовым морем и зашумел нежданной грозой. Всю кожу начало неприятно покалывать. Лани отчаянно замотал головой. Обе руки взметнулись одновременно в порывистом стремлении ухватить себя за волосы – так, чтобы даже бесчувственному телу стало больно, сжать виски до потемнения, рывком вернуть сознание в реальность и в то же время отгородиться от неё. В последний момент мальчик успел ухватиться пальцами за стол и ограничиться прикушенной щекой, превратившись в один сплошной комок напряжения и безгласой боли.

Он помнил. Он не хотел вспоминать.

Тогда – его ощущения были пока ещё слишком живыми. Яркими. Высеченные шрамами на торчащих костях. То вспоминать – не нужно. Нужно думать о том, что у него есть сейчас. Стакан молока. Непривычная ткань на теле. Маленькое живое тепло под боком. Едва вернувшаяся чувствительность. И вера единственному человеку на любой из планет.

Толком не осознавая, что делает, словно в мутной поволоке тумана и полусна, Лани соскользнул со стула, приблизился к мужчине и вцепился ладошками в его одежду. Так – не страшно. Не надрывается что-то внутри. И совсем не больно. Снова этот чудесный аромат цветов. Глубокий вдох.

Мальчик сам не понял, как очутился на его коленях. Сил, чтобы робеть за свои поступки, уже не оставалось. Щека прижалась к чужой груди, ощущая успокаивающую мягкость ткани, как когда его несли на руках. Пальцы всё также стискивали одежду, будто намеревались никогда её не выпускать. Взгляд из-под опущенных ресниц отрешённо окинул комнату. Пушистый зверёк на соседнем стуле сладко зевнул во сне, и Лани неосознанно повторил его жест. Думать больше не хотелось. Хотелось – раствориться в окутавших его ощущениях и позабыть обо всём на свете.

Навсегда.

«Теперь, что бы ни случилось, у тебя есть я».

Слова растекались цветочным нектаром на языке, согревали тёплым прибрежным бризом, ласково трепля волосы, целуя впалые щёки и усталую тяжесть век. Лани снова и снова проговаривал их про себя. Ему очень нравилось их звучание: нежное, что ладонь на макушке, чуть терпкое – «будет больно, но это ничего, ведь я с тобой» – уверенное и надёжное, убаюкивающее долгим спокойным сном.

Мальчик в последний раз прижался головой к гладящей его руке. Разум проваливался в бездну – ту, что князь назвал «юань»; сковавшие его цепи и неприкасаемые прутья, не поспевая следом, рассыпались звёздной пылью, оставляя за собой протянувшийся по всему небосклону сверкающий путь, а средь ночных светил резвились красочные морские коньки, ведь настоящих лошадей Лани никогда не видел.

– Когда я был китом... – внезапно пробормотал дархат, едва шевеля губами, – я катался на дельфинах.

На Плачетнике не было снов. Дабы сломить волю разумных пленников и пресечь любые попытки бунта и бегства, в первые дни, а порой и недели им не давали спать. Будили, гремели металлом, грубо хватали и причиняли боль, стоило на миг закрыть глаза. После этого привыкаешь спать – урывками, несколько тревожных вдохов и выдохов, как только на лестнице затихнут шаги, и вскакивать от любого шороха, потому что если прозевать – пробудят чьи-то истошные вопли. Возможно даже свои. На Плачетнике не было покоя, только стенания и хрипы, звон проржавевших оков, посвистывание искорёженных тел, истошный кашель и булькающие стоны. Всё это было его колыбельной, а такие колыбельные не рождают хороших снов, и мальчик предпочёл их не видеть.

Но он пробыл там слишком долго, чтобы забыть, и слишком мало, чтобы привыкнуть.

«Когда я был китом...»

«...небо украшалось мириадами сияющих огоньков и пеленой межзвёздных облаков. Подводный мир, будто стремясь перещеголять космические богатства, в свою очередь расцветал тысячами подвижных светлячков, пугливых и весёлых, всех цветов и оттенков, самых причудливых форм. Даже бурное днём море затихало, становясь зеркально гладким и прозрачным, чтобы его единственный зритель оценил все эти чудеса и неповторимую красоту. И небо ценило, отражаясь в нём».

Проплывая средь растворённых в океане звёзд, Лани вспоминал. А вспомнив, набирал в грудь побольше воздуха и опускался на дно, ощущая, как течение мягко покачивает его волосы в такт дыханию воды – движению рыбьих плавников, завихрениям частиц, колебаниям морской травы. Он чувствовал пространство вокруг себя всем телом, и это тело – было всем.

– Кохола, – прошептал он во сне.

Всё, чего касается свет небес для кита – это Кохола. Небеса могут обогреть, а могут и наказать, могут пройти дождём – лишь только когда пожелают. Ничто не в силах ими повелевать. Но если они померкнут... кто будет им светить?

«У тебя глаза словно океан».

Длинные – совсем не мальчишеские – ресницы сонно вздрогнули и взметнулись. Какое-то время Лани лежал, не шевелясь, глядя на умиротворённое, бесконечно прекрасное – словно с волшебных картинок из книг – лицо напротив. Точёные черты мужчины были изящнее высеченных водой скал, искуснее изгибов покорного ветрам дерева над обрывом. Глаза, в которых тонул звёздный свет, были мягко закрыты. Князь верно спал, а может просто отдыхал, не подавая виду. Его дыхание щекотно путалось в просохших волосах нежным морским бризом.

Лани чуть улыбнулся, аккуратно садясь – так тихо, чтобы не спугнуть возможный сон своего спасителя («Они ведь такие робкие, эти сны, будто крохотные колибри»). Но уже спустя мгновение его лицо вернуло себе былую сосредоточенность и задумчивую отрешённость.

«У меня есть вы. Но кто есть у вас?»

Сонно потирая примятую щёку кулаком, мальчик оглянулся по сторонам. Такая светлая, просторная, невыносимо чудесная комната и... князь в ней совершенно один? Взгляд задержался на полупрозрачных кроватных занавесях, колеблющихся тихим ветром, что прокрадывался в открытое окно, порождая в голове смутные образы. Накидки на лицах прекрасных девушек, нежные ткани, таинственные церемонии...

Из всех ритуалов, существующих на островах, этот для маленького кита был, пожалуй, самым непонятным. Когда один человек клянётся в вечной любви другому. «Зачем? – вопрошал он тогда звонким детским голоском, дёргая шаманку за потёртый цветастый рукав. – Мы ведь и так любим всех до единого!» «Потому что из всех цветов мира однажды один – станет для тебя самым особенным». Этому «особенному» полагалось дарить тысячу бумажных журавликов, изготовленных собственными руками, однако в жизни любого островитянина Хертца было два особенных существа, и вторым – был «ханю». Их символ. Дыхание жизни. Перерождённый дархат.

Этот обряд Лани помнил так, словно не минуло с тех пор более десяти смен сезонов. В тот раз каждый человек племени складывал лишь одну единственную фигурку, что значила не сердце и не любовь, взмывающую тысячей пар крыльев в небеса. Она означала надёжный оплот в морских пучинах – их вера, их жизнь, их остров. Клятва в вечной верности тому, для кого обязуешься сделать всё, что в твоих силах, и даже чуть больше. Все эти фигурки они преподносили ему, Лани.

Все эти фигурки полагалось сжигать, если левиафан покидал острова.

Память с тихим рокотом забытых традиций накатывала волнами. В вынесенных на берег ракушках – осколки жизни, которыми полнилось его племя. В мерном шёпоте – наполненность минувшего сна. Такого тихого и спокойного благодаря лежащему рядом человеку. Мальчик вздохнул. Песчаный пляж, усеянный воспоминаниями, выглядел перед ним бесконечным, теряясь в непроглядном тумане. И он пока не вполне готов туда войти.

Аккуратно спустив ноги с постели, Лани соскользнул на пол и на цыпочках прошёл к окну, ощущая нагретое солнечными лучами тепло дерева под ступнями и шелест одежд, переплетающихся вокруг его голеней. Мягкий перезвон птичьих трелей и непривычный, но будто бархатный аромат, поднимающийся тонким дымком из курильницы – он видел такие в хижине шаманки – настраивали на нужный лад. Остановившись, мальчик сел прямо посреди комнаты.

Лучше всего у него получалось – создавать. Плавно поведя кистью в воздухе, Лани припомнил нежность лепестков и шероховатость книжных страниц под пальцами. Медленно закрыл глаза и вдохнул поглубже. «Распредели дыхание по всему телу. Почувствуй, как оно коснётся ног, черпая силу из земли. Как встревожит прядь на голове лёгким касанием неба. Как с кровью прильнёт к ладоням и согреет их. Своими руками ты можешь воплотить всё, что пожелаешь».

Выдох.

Небольшой чистый лист бумаги лежал перед ним – там, где прежде ничего не было. Осторожно притронувшись к нему и убедившись, что тот не рассыпается в пыль, как порой случалось, Лани с невероятной бережностью и тщательностью складывал ту самую фигурку, что некогда всё племя подарило ему. Изгиб за изгибом, каждая линия должна быть отмерена до песчинки – иначе магии не получится. Было в этом занятии нечто столь же умиротворяющее и медитативное, как в неторопливом движении невидимых морских потоков. Столь же чудесное и неощутимое. Настолько, что пальцы, прежде не могущие удержать даже ложку, двигались почти с идеальной точностью и теплотой.

Закончив, мальчик вернулся к кровати и сел перед ней на колени, как того требовали его обычаи.

– Я мало что помню, – тихим шёпотом заговорил он, всё ещё боясь ненароком разбудить мужчину. – Но пока вы рядом, я смогу вернуть воспоминания, ведь свет, что потерян в бездне, может вывести из неё... Моя родина – остров Хертц, что находится в архипелаге Фельбертского моря. Я жил в племени обычных людей. Хуманов, как принято говорить на вашем языке. Для них я был символом их веры. Символом... надежды, быть может? Благодаря им я переродился. С ними я рос. Они научили меня всему, в том числе этому маленькому обряду. Он означает – верность. Всегда, что бы ни случилось, человек, подаривший другому свою верность, должен позаботиться в первую очередь о том, кому преподнёс сей дар.

Речь текла прозрачным ручейком, не встречая на своём пути привычных препятствий. Так бывает всегда, если внутри – покой. Это место окутывало его невидимой гармонией и умиротворением. Слова, будто заклинание, начертанное под внезапным порывом, складывались в устах сами собой и звучали так, как должны были звучать.

Лани чуть улыбнулся, моргнув, своим ощущениям. Взмахом ресниц отогнал прошлое, оставляя его где-то по ту сторону звёздного неба, своей памяти и Плачетника. Вздохнул, возвращая лицу прежнюю серьёзность. И неторопливо приподнялся на коленях, чтобы вытянуть на сложенных ладонях бумажную фигурку в руках.

– Я хочу, чтобы у вас тоже кто-то был. Кто-то, кто будет на вашей стороне всегда и, не задумываясь, пожертвует ради вас своей жизнью. Не потому что должен, а потому что сам так решил. Если... – Лани на миг опустил оробевший взгляд, – если позволите, этим человеком буду я.

Разомкнув ладони, Лани выдохнул, спешно убрал руки и вцепился пальцами в край постели, ребячески сложив на неё подбородок. От его былой церемониальности не осталось и следа, а вместо неё – открытая, пусть и немного смущённая детская улыбка.

– Моё второе имя – это Кохола. А Кохола значит...

Фигурка, лишившись опоры, плавно опустилась на простынь, где прежде спал Лани, чуть покачнувшись. И, вздрогнув от порывистого мальчишеского дыхания, на бок завалился аккуратно сложенный – бумажный синий кит.

– Скажите, а лошади правда кусаются? – вдруг спросил Лани, скосив глаза на свою поделку, и смешно наморщил нос. – Я думал, они не едят людей...

«Лошади не едят людей. Людей едят... люди?»

Вновь уйдя в себя, Лани робко вложил тощие пальцы в протянутую ладонь, успокоенно хватаясь за её тепло, растворяясь в уверенной мягкости и доверяя вести его к неведомому. Лошади играют и кусаются как котята. Котята ему нравились. Люди нравились тоже, но мальчику было больно от того, какими они могут быть жестокими. Он знал это по себе, по пропитанному стонами и хрипом трюму Плачетника, по истории князя теперь – и не мог принять её, не содрогнувшись. Неужели те существа могли поступить так ужасно со столь прекрасным человеком? Быть может, им тоже делали больно, как предполагал Лани, вспоминая державших его в плену людей. Быть может, у этих была иная причина. И быть может, это всё совсем не оправдывает их, как сказал прежде спасший его человек, но мальчик не хотел, не мог думать о том, что они... плохие.

«Доверие нужно... заслужить?»

Можно ли назвать море коварным за то, что оно топит корабли? Можно ли считать жестоким дикого дархата, когда он убивает невинных? И можно ли доверить себя тому, кого не знаешь совсем, кто этого даже не заслужил? Ведь люди племени именно так и поступили. Так поступил сам Лани перед тем, как очутился на корабле. Он не думал, что те люди плохие.

Он вообще не хотел думать о них.

Ни о ком, кроме.

– Вы правы, – тихо прошелестел ребёнок, чуть крепче сжимая подставленные пальцы, и тут же резко замотал головой с едва ощутимым ожесточением. Зажмурился. – Остров... не нужно.

Объяснять ничего не стал. Не смог. Мальчик и сам пока ещё не понимал до конца, но, наверное, если в том племени сжигали фигурки, значит, путь обратно отрезан? Он даже не помнил тех, кто должен был их жечь.

Теперь у него есть эта рука. Красивая лента в волосах. Чёрно-белый котёнок. И тот, кому он клялся в верности, но поклялся жить. Даже если мир хитёр, коварен и несправедлив, Лани сделает всё, о чём его просили и ещё попросят. Он будет послушным. Он будет верить каждому слову. Потому что он так хочет. Потому что так хочет... Он.

А лошади... они были красивыми.

Поначалу мальчик напугано жался за надёжно укрывающей спиной, цепляясь свободной рукой за струящиеся сквозь пальцы одежды. Лошади были большими и грозились затоптать, но на самом деле просто застоялись на месте и радовались присутствию князя, как не мог радоваться сам Лани.

– Они... ваши поклонники? – робко поинтересовался ребёнок, вспомнив, что сказал мужчина, когда касался его щеки, зная значение этого слова, но не понимая в полной мере, что оно должно означать для него.

Постояв с несколько тяжёлых ударов копыт и едва слышимых, но так гулко отдающихся в ушах – собственного сердца, мальчик осмелел настолько, чтобы потихоньку выглянуть из своего укрытия и осторожно приблизиться к нависшей над ним длинной вытянутой морде.

Доверять людям... он и не хочет. «Я хочу доверять только вам». Но животные – они ведь другие, верно? Им нет нужды верить, их нужно знать, чувствовать... Понимать. Так с ним общались, когда сам он был не-человеком: плавники вместо рук, вместо ног – гибкий и очень мощный хвост, а взамен осознания – многомерные, сотканные из тысячи ниточек ощущения. Потяни за нужную, и ужасное чудовище обратится в смирное создание, способное слышать и понимать. За все семьдесят две тёплых воды, что он провёл в том облике, лишь единственный раз кому-то удалось осуществить подобное. Лишь один человек смог воззвать к левиафану. Кажется, именно тогда он...

Лошадь сама ткнулась мордой в раскрывшуюся подобно утреннему цветку ладонь. Пальцы дрогнули и сжались, застыло всё тело, но лишь на миг. Мальчик удивлённо пискнул и вдруг издал несмелый смешок, а затем ещё один: большие мясистые губы зверя мягко щупали его кисть в поисках угощения, попеременно обхватывая пальцы, ноздри обдавали теплом с ароматом сена. Лани улыбался.

– Жеребёнок – это маленькая лошадь, – прошептал мальчик под нос, будто бы самому себе, а после поднял широко раскрытые в искреннем любопытстве глаза на мужчину: – Он такой же хороший? У них есть имена? Я могу их чем-нибудь угостить?