Иных людей хочется касаться.

  Обнимать их так крепко, чтобы они чувствовали: они дома. Здесь их накормят, согреют, посадят с уютным пледом перед телевизором и нальют крепкий чай. Прочитают сказку на ночь и погасят ночник. Им дадут самую лучшую комнату, самое тёплое одеяло, распакуют подарочную бутылку красного вина в шкафчике «на особый случай» — лишь бы они подольше оставались в гостях. Потому что здесь их любят. Потому здесь их ждут.

  Если бы у Вильяма спросили, смог ли бы он отдать жизнь за Роан Атеран, он бы без сомнений ответил: мог. Один её образ, увиденный издалека, заставлял его сердце трепетать. Руки холодели, спирало дыхание, на губах сама собой расцветала улыбка. Он любил в ней всё: как незатейливым жестом она поправляла перчатки до локтей, как убирала длинные волосы назад, обнажая острые клыки в ответной улыбке, когда видела его лицо. И в этот момент в груди Вильяма рождалось нечто, что он мог бы назвать «цветы». Распустившиеся розы или белые лилии, что доставляли свои лепестки палящему летнему солнцу, и оно их грело. Само воспоминание о Роан не дарило Вильяму ни боли душевных мук, ни череду болезненных воспоминаний. Он знал: Роан его тоже любила. Не было ничего лучше совершенно зеркальной взаимности. Самой тёплой, истинно сердечной дружбы на свете.

  Роан всегда точно знала, куда заносил его ветер перемен. На Циркон, Лирею, на Алькор — где находилась его жаждущая перемен душа, которая постоянно требовала новых лиц и новых обиталищ. Ей всегда незатейливым текстом приходили координаты. Без приписок и приглашений. Она знала: Вильям ждал её всегда. Всегда: со шкурой поверженной мантикоры, в боевых ранах после столкновения со зверем. С сомнительным кавалером, который преследовал её две планеты кряду, с бутылкой горячительного и камерой, припасённой «непонятно зачем». Ночью, утром, днём  —  в любое время суток. Роан знала, почему Вильям так боялся посетить Харот, подойти к лавке редкостей ближе, чем на километр. Как почти незримо его чуть ли не выгибало дугой, как испуганную кошку при лицезрении собаки.

  Вильям боялся. Роан знала, чего именно.

  Жизнь раскидывала их по разным углам, а потом сводила снова: как две молекулы, что половину времени отталкиваются друг от друга, чтобы позже столкнуться от взаимного притяжения. Один из них слишком любил свою подругу, чтобы быть равнодушным к драме её семьи. Он не мог найти убийц, но искал хотя бы информаторов. И нашёл. На отдалённых уголках Проциона, в среде сомнительных личностей, держащихся вдалеке от разбирательств крупных банд.

— Зачем вам лезть в разборки с семьёй Атеран? Дело давнее и гиблое, —  цедил прокуренного вида дархат размером выше платяного шкафа. — Соваться туда всё равно что добровольно выстрелить в висок. Себе. Там многие завязаны.

  Вильям чувствует, что внушительная преграда не воспринимается им как нечто опасное. И не прельщает алкоголь, янтарной жидкостью разлитый по стакану. В этой встрече что-то не так: интуиция отчётливо вопит о том, что нужно быть на стороже. Но глаза видят: ничего особенного не произошло. И не происходит.

  Этот людный кабак на окраине выглядит как таверна из сказок о путешественниках. Здесь слишком много людей, чтобы чувствовать, что прямо здесь и сейчас тебе будут целиться в голову. Дети бегают между столов, играя в догонялки, помпезного вида женщины разносят кружки с пенными напитками. Забулдыги спят в углу, свернувшись болезным эмбрионом, а отдельные компании играют в карты и шумят. Ничего…особенного.

  Всё настолько обычно, что выглядит безопасно. И Вильям расслабляется. Позволяет себе удовольствие покурить без разрешения сторонних лиц.

— Она моя подруга, — говорит его голос, в котором дархат чувствует любовь.

  Таким тоном не говорят о лицах чужих и посторонних. Руки информатора незримо сжимаются под столом. На поверхности кулаков выступают обильные вздутые вены.

— Ах, подруга! — восклицает в ответ его прокуренный нервный голос. — Тогда это меняет дело. Конечно. Я дам тебе наводку.

  И замолкает.

  Вильям чувствует: это оно. Витающая в воздухе опасность: она отражается в светло-карих глазах напротив и в губах, кривящих рот в зрелище противное и неприятное. Кажется, всю фигуру информатора отводит назад: он упирается телом в спинку деревянного стула, будто отстраняется от собеседника. Сигарета напряжённо зажимается в ладонях, и Вильям ожидает полминуты, чтобы обернуться.

  Но оказывается: уже поздно.

  Мешок накидывают на его голову раньше, чем он успевает увидеть чужое лицо.

  Пространство таверны смешивается: наступает кромешная тьма. И Вильям тянется руками к схватившим его ладоням в попытке ослабить хватку, что его удушает. Ментальная магия не работает в условиях недоступности партнёра, в условиях совершенной слепоты. Остаётся лишь тело, но и оно ослабевает: нос ощущает резкий запах хлороформа, прижатый влажной тряпкой к мешку, и тело совершается последние потуги…

  Открывает глаза Вильям уже в другом месте: и тело пробирает дрожь. Его руки связаны в запястьях, он лежит на сырой земле, сплошь покрытой паутиной. Вильям не знает, что это за место, не знает где он. Чувствует лишь тонкие хелицеры паучихи, которая пытается зажевать его ухо: и почти возбуждается от этого приятного прикосновения. Но ещё немного, и сомнительное удовольствие может обернуться в боль. Необходимо двигаться. Первый рывок  — вперёд. И Вильям, связанный, спадает с небольшого холма, подминая под себя…тело другого бедолаги.

Хель вырывается из небытия как из кошмара: горло саднит, жилет неприятно липнет к вспотевшей коже. В воздухе пахнет сыростью и чем-то еще, неуловимым — смертью. Ростовщик помнит тяжесть удара, расколовшую висок, и прижимает пальцы к поврежденному месту, тут же морщась от боли. Пальцы нащупывают рваную нить ссадины, сочащейся влагой.

- Корвус? - тихо зовет ростовщик. Земля неприятно льнет к коже, удавка амулета сдавливает шею, издали доносятся странные, ни на что не похожие звуки. Птица не отзывается, и все внутри Хеля охолодеет. Он приподнимается в упоре на руки, снова безуспешно пытается вспомнить: теплый свет лавки, голос друга, зачитывающего навязчивый стишок. Звон колокольчика над дверью… взгляд незнакомца? Нет, незнакомца Хель не помнит. Только смутное чувство чужой хватки на коже, шорох собственных шагов. Свой голос, призывающий Корвуса не беспокоиться и приглядеть за лавкой.

А потом — боль удара и темнота. Его даже не потрудились связать. Хель поднимается — сперва на колени, затем во весь рост. И оглядывается в поиске трости.

- Корвус? - снова зовет он, но еще тише. Слух улавливает приближающееся движение… и Хель, обернувшись, встречает изумленный взгляд нескольких пар паучьих глаз.

Не Корвус, - думает он, и губы сами растягиваются в улыбку, лишенную радости. Паук смотрит с интересом, будто пытаясь понять, добыча ли перед ним. Хель смотрит в ответ — с интересом зеркальным, зная, что самая его суть обычно отвращает животных. Рука, лишенная привычной опоры, тянется к замершему поблизости существу. Земля под ногами стелется заботливо вытканной паутиной.

- Красавец, - ласково шепчет ростовщик, и мягкое касание ложится куда-то в район челюстей. Паук смотрит и едва заметно подается вперед. Не охотник, - думает Хель, разглядывая узор хитиновых наростов, - творец. Прядильщик. Хтонику редко выпадает возможность так близко рассмотреть паука, и он тратит несколько драгоценных секунд, изучая строение хелицер, осматривая педипальпы и ловя собственное отражение в черных линзах чужих глаз.

- Я тебя не обижу, - шепчет Хель напоследок и улыбается уже искренне. Где-то под ребрами довольно засыпает проснувшееся было чудовище, интуитивно ростовщик чувствует: его птица тоже в порядке. Приглядывает за лавкой, как и должно самому разумному из них двоих.

Трость все-таки находится — когда паук неспешно удаляется. Любимое оружие и порой необходимый аксессуар приходится очистить от налипших нитей паутины. Когда пальцы привычно ложатся на рукоять трости, Хель успокаивается окончательно. Ему незнакомо это место, но оно не похоже на мучающие его кошмары, и уже этого ростовщику достаточно. Он чувствует себя всего лишь туристом, забредшим куда-то не в тот район — и неспешно идет вперед. Куда подсказывает интуиция.

Весьма иронично оказывается обнаружить шальную мысль: Хель почти рад этой странной прогулке. Ему редко удается отыскать место, кишащее такими удивительными созданиями, как пауки, а здешние не торопятся на него нападать. Смотрят — будто на своего. В каком-то роде Хель тоже готов признать в местных обитателях себе подобных: их движения столь же размеренны и осторожны, взгляд внимателен, а сеть липкого серебра чем-то похожа на магию, порой срывающуюся с пальцев ростовщика.

Да и местный пейзаж, пусть и весьма мрачный, оказывается хтонику по вкусу: ведь это не шумный город, полный людских голосов и прикосновений. Здесь пахнет сыростью влажной земли, забальзамированной смертью. И чуть позже — беспокойством пауков, почуявших чужака. Хель понимает: не его. И ускоряет шаг.

Чтобы найти тех, кого он вовсе не ожидал увидеть: двое корчатся на земле в небольшом овраге, возясь с толстыми нитями веревок. Хель отводит от них взгляд, чтобы отыскать безопасный путь по склону. Паучиха тревожно перебирает лапками чуть в стороне, будто решая, напасть или нет.

Хтоник спускается, и равновесие подводит его уже в самом низу — нога предательски скользит, и мужчина едва не валится третьим в кучу и без того измученных тел. Он замирает, поймав хрупкое равновесие и встречает знакомые взгляды: Роан и Вильяма.

Он их помнит. И тело отзывается совершенно естественно — болью под ребрами, липкой тревогой и… не бабочками в животе — а натуральными крысами, размером с кулак каждая. Хтоник почти чувствует, как они копошатся внутри, глодая клеть уязвимых ребер.

Роан - красивая и холодная, как ледник. Он помнит жесткость ее рук и затаившийся в глазах смех. обманчивая недоступность, обманчивая жестокость... ростовщик помнит, как она кривила губы, наблюдая за его падением. А потом, повинуясь инстинкту, закрыла его от возможной опасности. А после - ее визит в лавку, смех, звучащий уже звонко и открыто, пальцы, скачущие по поверхностям артефактов. И эта нелепая история, рассказанная Корвусу. "Свалился прямо под ноги князю, а князь так на него смотрел! Такими глазами! А потом кровь ему вытирал! Так что приглядывай за своим другом, крылатый. Так зазеваешься - его уже и сосватают."

И Вильям. Желудок сжимает спазмом, сердце с готовностью оплетает терновник. Хель чувствует: трещины готовятся разрезать кожу, как режут каждую мышцу незримо глазу. И ростовщик отводит взгляд скорее, боясь угодить в капкан чужих темных, похожих на паучьи, глаз.

- Добрый вечер, - неуместно выдыхает Хель.

  Невозможно реагировать иначе. Улыбка сама жаждет подступить к лицу, обнажить острые линии передних зубов: не такие острые, как у вампиров, но всё же — по меркам человеческих.

  Вильям не сопротивляется. Его руки оказываются освобождены от путов верёвки, сам он резко вскидывается вверх и заключает Роан в объятия. От её волос пахнет всё так же: память узнаёт знакомый запах чужой кожи, перемешанный с порохом и едва уловимо — алкоголем. Розе на основе мерло, его любимое — Роан знает вкус друга даже в мельчайших деталях.

  Сердце греет приятное ощущение родного тепла: Вильям знает, что она шла к нему. Что она, возможно, торопилась и пересекала пространство планет за считанные часы. Разум упорно не может представить Роан медлительной: она всегда где-то в непередаваемой взгляду спешке. Охотится, крадёт, суетится вокруг событий жизни. Они в этом похожи: оба полны энергии.

— Родная, — пальцы гладят длинные тёмные волосы с нежностью, с какой люди глядят любимую кошку.

  Сердце заходится в груди: Вильям счастлив каждый раз, когда Роан просто рядом. На секунду для него перестаёт существовать реальность: мрачные пейзажи с тонкой паутиной под ногами, силуэт третьего человека рядом, огромная возвышающаяся башня под склоном. Взгляд не замечает расплывающегося красного пятна от чужой раны на рубашке. Губы впечатываются в лицо человека напротив — в самый уголок рта — своеобразная дань приветствия.

— Я —втянул? Роан, я уже неделю нахожусь в путешествиях и переездах. На Проционе я встречался…да неважно, с кем. Если кто-то связывался с тобой от моего имени — я не знаю этих людей. Я хотел приехать к тебе сам. Немногим позже.

  Взгляд касается мрачного силуэта ростовщика рядом, по привычке застывшего каменным изваянием. Глаза Вильяма жадно впиваются в него с вопросом — Хель быстро отводит глаза, даже не встретившись с ним взглядом в ответ. Но действует это всё равно подобно разряду тока под кожей. Раздражает. Вильям едва заметно шарахается от Хеля в сторону. Заключает на груди замок из рук.

  «Привет, плохо выглядишь».

  «Что с носом? Всё-таки кто-то разбил? Или нет, он и был таким?»

  «На Хароте всё плохо со спортзалами. Нет, я не спрашиваю. Вижу. Констатирую».

  В голове рождается столько уместных шуток, но губы рождают лишь скудное:

— Здрасьте.

  Вильям не знает, как спокойно на Хеля реагировать. Как реагировать адекватно — в самом прямом смысле этого слова. Повисшее молчание кажется неловким. Но и оно ломается, стоит природе вокруг манипулировать собравшейся троицей.

  Шипение, цоканье, хищный стук смыкающихся жвал заставляет отвлечься от праздного обмена любезностями. С этим местом что-то не так. Мелкое покачивание восьмиглазых голов действует подобно усыпляющему танцу, гипнотическому, колдовскому. Этот танец завораживает, он даёт возможность на минуты потерять бдительность. Вильям вскидывается лишь после того, как на всех троих накинута паутина. И вместо мелких паучков их окружают монстры с внушительными педипальпами, способные перемолоть им шеи.

  Они тянут прочь, запутывают, уносят. И реальность смыкается перед глазами мрачным тёмным порталом. Закрывается завеса.

  Рассыпается паутина, освобождаются тиски кокона — в новом месте, не похожем на прежнее. Вильям встаёт в кромешной тьме и протягивает руку Роан, чтобы она опёрлась на него и встала. В маленькой комнате нет окон и дверей. Темнота, освещаемая лишь тусклым светом факела, запах подгнивающей древесины. Четыре стены и сундук. Вильям подтягивает к себе Роан, стремясь защитить и прижать ближе к себе. Пальцы случайно касаются её живота и вздрагивают:

— Роан, ты ранена?

  Вильям опускается перед ней на колени, ноги через ткань брюк чувствуют зябкость холодного пола. Перчатки убираются в карманы. Руки находят почти вслепую след от пулевого ранения по разорванным тканям одежды. Вильям касается пальцами чужой тёплой кожи на рёбрах. Он знает, что будет больно, но другого выхода осмотреть рану нет.

— Всё плохо, — шепчет Вильям, пальпируя ранение. — Пуля глубоко ушла, без пинцета её не вытащить. Хель, нам нужна твоя помощь. Ты же целитель.

  Он смотрит на хтоника с мольбой, с просьбой. Грани враждебного лица стираются, когда Вильяму от кого-то что-то нужно.

— Поговорим позже, когда всё закончится. Помоги Роан. Я осмотрю это место.

  Вильям снимает со стены факел и передаёт в руки вампирши: визуализировать место ранения сейчас намного важнее, чем помощь в исследовании места. Помощь и почти не требуется: Вильям простукивает каменную кладку, ищет хоть какую-то подсказку — но нет. Голые стены. Один сундук.

— Хель, ты тут вновь нужен. Исследуй теомагией стены, посмотри на замок.

  Левая рука Вильяма покрывается панцирем усиливающей магии: её хватит, чтобы пробить найденную брешь в стене. Если брешь тут вообще есть.

— Найди слабое место — я по нему ударю.