Хель смотрит: в знакомое бледное лицо, некрасиво окрашенное кровью. Сильнее чувства вины только мучительная слепая злость. Хочется ударить, зубами впиться в чужую шею, впечатать упрек кровавой раной: как ты смеешь уходить? Снова? Просто уходить!
И хтоник знает: его ударят в ответ. И не случайно, как сам он засветил тростью. Нет. Вильям на любую причиненную боль всегда ранит в ответ. Ростовщик безмолвно молится, чтобы рана оказалась физической. Не жаль ни сломанного носа, ни перебитых рук. Плевать. Он знает, и оттого еще хуже, еще страшнее: за этим человеком поползет из последних сил. Данная когда-то давно клятва горит в глазах. Исполненная однажды, она не перестает действовать:
Я за тебя убью. Умру за тебя.
Убью тебя.
Жестокие слова вырываются необдуманно, в них — всего лишь злость. Хель знает каждой клеткой своего тела, что осознанно ударить не сможет. Может быть, зря. Может, ударить нужно. Потому что Вильям смотрит так, словно каждому слову верит. Словно принимает правила игры именно такими, как их озвучил хтоник. Вопреки логике и собственному рассудку Хелю хочется обхватить лицо любимого человека ладонями и поцеловать — жестко впечататься в губы, залитые кровью из разбитого носа. Терзать так, как терзают его самого каждый проклятый миг.
Отступают на задний план мысли о том, что они, вообще-то, не одни. Там, далеко, за спиной остались Юй, Инфирмукс, собственное альтер-эго и целый вагон упущенных возможностей. А впереди — только распахнутая дверь храма, за которой ждет новая боль...
- Я тебе сейчас так разденусь, не оденешь обратно!
… боль приходит — врезается ударами. Хель выдыхает, сам не замечает, как разжимаются руки, как инстинкты толкают прочь, тело пытается увернуться, руки взлетают, прикрывая лицо. Из носа с отвратительным бульканьем льется кровь, заливая подбородок. Хель помнит, как это случалось прежде. Сейчас не страшно, даже не больно почти. Он выдерживает удары плащом так, как родители мирятся с истерикой несмышленого ребенка. Каждому — свой грех.
Его грех — человек, вытирающий кровь из-под сломанного носа, смотрящий волком. Так, словно это его предали. Хель смотрит в ответ прямо: я не предавал. Он помнит: давным давно клялся не причинять боли. Говорил, что не сможет. Не может и теперь. Удар трости случайный, нелепо удачно попавший по цели. Хель знает: все это не будет иметь значения потом.
Он зажимает ладонью нос, выпрямляется, подходит ближе. Только сейчас вдруг замечает: они здесь не одни. И чужаки хтонику не нравятся.
Само убранство храма похоже на то, что ждешь от подобного места. Свет, падающий сквозь витражные окна. Мраморный алтарь. Колонны, поддерживающие высокий тяжелый потолок — где-то там, в вышине, должны быть еще башни и даже колокола. Может, за одной из боковых дверей тянется галерея коридора, за другой отыщется вход во внутренний двор… все это незначительно так же, как видится и цель, подгоняющая людей вокруг.
Огромная бабочка не может не привлечь внимание — она прекрасна, как сон. Крылья кажутся хрустальными, фасеточные глаза смотрят отражениями десятков осколков. Дивное создание. Хель невольно улыбается, клонит голову набок — существо привлекает больше, чем ее хозяин, дымящий трубкой у алтаря.
Вот только последний привлекает внимание Вильяма. В голосе друга слышится недовольство, почти тревога. Они едва заметны, различимы лишь для того, кто успел за долгие годы узнать Вильяма лучше, чем самого себя. Хель подходит ближе, ладонью опирается о ту же колонну, что Блауз. Мельком смотрит на того, кого обозвали Кадмусом.
Неприятный тип. Хель не уверен, с чем связана эта мысль. С тем, что ему не нравится с первого взгляда этот чужак — или с тем, что он сделался невольным свидетелем произошедшей потасовки. От всех этих сомнений мерзко горчит во рту.
Вильям на ростовщика не смотрит, отводит взгляд будто специально. Хель снова стирает натекшую из-под носа кровь и тянет ладонь к плечу Блауза. Прикоснуться нужно, так магия направляется легче. Хтоник не позволяет стряхнуть свою ладонь, с пальцев в чужое тело вливается живительная энергия. Могло быть лучше, но Хель не в форме: лечение не безболезненно, смазать боль не выходит, так что пациент может прочувствовать весь дискомфорт вправляемого носа. Заживление ссадин сопровождается колкой болью наложения швов.
Хель выдыхает и, уронив руки, бессильно опирается на колонну. Нет ни злости, ни обиды, только бесконечная усталость и узор трещин, пересекающих побледневшие чернила на коже. Хель с отвращением замечает, как изменились руки, какой остротой сверкают когти хтонического создания.
Ему почти все равно. Он, словно последний глупец, неловко клонится лбом к плечу Вильяма, а взглядом обращается к диковинной громадной бабочке, в глазах которой в крошеве осколков видна истертая роскошь храма, свет пробивающегося солнца и отражение двух людей у колонны, один из которых всегда готов к бою.
А другой — смертельно устал.
Чудовище улыбается. Ему нравится происходящее — так, как может нравиться интересный сериал или театральная постановка. Ни капли удивления или раздражения, ведь большинство актеров Хтони уже известны.
- Вашество, да расслабься, - скалится голая кость, - Вилка у нас такой, он поскандалит и успокоится. Ты тут вообще не при чем, не на тебя он сагрился. А наш красноволосый приятель и сам справляется с чтением морали. Взрослые мальчики — сами разберутся.
Чудовище клонит голову набок, смотрит с интересом — насколько с интересом могут смотреть два сгустка черного дыма. Оно чувствует: беспокоиться не о чем, но подтачивает любопытство. Ведь есть же нормальные хтоники… вот этот, к примеру. Красавец что в облике монстра, что человеком. Платиновые волосы, изумительные глаза. Похож на куклу из телевизионной рекламы. Так и хочется стащить остатки дорогих одежд и посмотреть, насколько похож на куклу этот красавец…
— Не нужно, все в порядке.
- Ну да, что-то я отвлекся, - соглашается Чудовище и отворачивается.
Замечает, как носится вокруг альтер-эго принца. Тоже кажущееся совсем нормальным, похожее на человека. Рыжеволосый паренек улыбается, тянется схватить Корвуса. Хтонь подходит ближе — на всякий случай, хотя и чувствует, что в намерениях шебутного парнишки нет ничего плохого. Птицу обнимают, несмотря на недовольные крики. Корвус неуклюже клюет пленителя в щеку — но не зло, потому что клюв не оставляет ссадины. Пернатый с аппетитом поглощает персик, а потом смотрит на Хтонь. Безмолвному диалогу не может быть свидетелей.
- Какая милая девочка! - правда, быстро переключается рогатый. Он редко видит детей вживую. Девочка же похожа на куколку так же, как принц Ториса. Малышка с ангельски голубыми глазами. И голоском мегеры — ах, жизнь, неисповедимы пути твои…
- Чудовище, можно Хтонь, - представляется монстр и протягивает к ребенку когтистую лапу. Ему почти любопытно: испугается или нет? Как вообще отреагирует? Но интерес быстро смазывается под действием обстоятельств. Чудовище чувствует мысли и действия своего человека и недовольно фыркает: силы снова расходуются впустую. Некоторых жизнь ничему не учит.
Вот у Инфирмукса подход вполне здоровый: ни к чему сыпать бисер перед свиньями. Вильям сам разорался, теперь сам успокоится. Все проще, чем в харотском сериале.
- У моего все в порядке с теомагией, - напоминает Хтонь, оборачиваясь к Инфирмуксу, - да и вопрос про «силой поделиться» еще в силе. Я не слышал, чтобы такое было возможно, как это делается?